КОЗЬМОДЕМЬЯНСК И КАЗАНЬ

Всеволод Петрович Денике родился 21 ноября 1893 г. в уездном городе Козьмодемьянске Казанской губернии (сейчас центр Горномарийского района Республики Марий Эл). Отец Всеволода Петр Михайлович, уроженец Казани, служил в разных уездных прокурорских и судебных учреждениях в округе, а в 1891 г. был назначен на вновь учрежденную должность члена Казанского Окружного суда по Козьмодемьянскому уезду. В Козьмодемьянске, тогда сонном волжском городке с населением около 5 тыс. человек, большая семья Денике прожила 8 лет. Кроме Всеволода, здесь родились его старший брат Сергей и младшая сестра Маруся (умерла ребенком). Здесь же жили в детстве еще четверо старших братьев – Петр, Борис, Юрий и Дмитрий.

Борис Петрович Денике (о нем позже), которому на момент переезда семьи в Козьмодемьянск было 6 лет, вспоминал:

В 1899 г. семья перебралась в Симбирск, а в 1901-м наконец осела в Казани, где Всевля, как его звали домашние, пошел в Третью мужскую гимназию, по окончании которой в 1912 г. поступил на юридический факультет Казанского университета. В марте 1914 г. скончался Петр Михайлович, отец семейства. Еще одному старшему брату Всеволода, Юрию (Георгию) Петровичу, пришлось, если верить его воспоминаниям, бросить учебу в Москве и вернуться в Казань, чтобы обеспечивать мать и младших братьев (застав 17-летним юношей революцию 1905 г. в Петербурге, Юрий Петрович немедленно включился в революционную работу, отсидел за это в тюрьме и смог продолжить обучение в Московском университете, но диплом историка получил уже в Казани, где параллельно продолжал революционную деятельность, постепенно перейдя от большевиков к меньшевикам, и работал корреспондентом в одной из местных газет).

А Всеволод Петрович, получив в 1916 г. диплом юриста, был оставлен при Казанском университете по кафедре уголовного права (как мы бы сейчас сказали, в аспирантуре) и одновременно зачислен помощником присяжного поверенного. В 1938 г. он рассказывал в показаниях на следствии:

Между тем Юрий Петрович стал после февральской революции активным казанским политиком, занимая одно время должности товарища (заместителя) председателя Совета рабочих депутатов и председателя Комитета общественной безопасности.

Всеволод Петрович никаких должностей, судя по всему, не занимал, но какое-то участие в бурной политической жизни принимал, причем и после прихода к власти большевиков:

6 августа 1918 г. Казань заняли войска чехословацкого корпуса, и власть в городе ненадолго перешла к КОМУЧу, Комитету членов Учредительного собрания под председательством эсера Владимира Вольского – первому антибольшевистскому правительству, учрежденному за два месяца до этого в Самаре. Однако уже 10 сентября перешедшие в наступление большевики отбили Казань, и Народная армия стала с боями отступать к Симбирску, а затем к Уфе, куда эвакуировался КОМУЧ. В своих показаниях Всеволод Петрович излагал события лета и осени 1918 г. так:

Впрочем, об одной детали Денике по понятным причинам умолчал: за месяц, в течение которого Казань находилась под властью КОМУЧа, он успел побывать членом «смешанной следственной комиссии», которая даже приступила к «расследованию деятельности Советской власти» (эти сведения были обнаружены Центральным государственным архивом Октябрьской революции и социалистического строительства в 1954 г. при проведении проверки по делу жены Денике С.С. Потресовой, о которой далее).

В СИБИРЬ

В конце концов Денике принял предложение министра юстиции КОМУЧа, бывшего петроградского присяжного поверенного Арсения Былинкина (в 1930-е гг. он был осужден, отбывал наказание на Соловках и расстрелян в 1937-м в урочище Сандармох в Карелии), «приехать в Самару для работы на одной из руководящих должностей в министерстве юстиции». Однако попал он туда за несколько дней до взятия города большевиками (это произошло в начале октября 1918 г.), и пришлось эвакуироваться дальше – в Омск, куда переехало и только что созданное в Уфе так называемое Временное Всероссийское правительство (неофициально этот крайне неустойчивый альянс левого КОМУЧа и Временного Сибирского правительства П.В. Вологодского называли Директорией). Однако уже 18 ноября Директория перестала существовать, когда ее «социал-демократическое крыло» было арестовано, а власть передана адмиралу Колчаку, получившему титул Верховного Правителя.

С этим правительством Денике сотрудничать уже не стал, устроившись на скромную должность «инструктора неторгового отдела» в Союз кооперативных объединений «Центросибирь». В октябре же в новую сибирскую столицу через Самару и Уфу приехал его брат Борис Петрович – до революции профессор историко-филологического факультета Казанского университета по кафедре теории и истории искусств. В Омске он был избран экстраординарным профессором местного Политехнического института (через год Борис Петрович переехал в Томск).

В своих показаниях в 1938 г. Всеволод Петрович характеризовал ситуацию в Омске так:

Мы не знаем, кто именно пригласил Денике в учрежденный колчаковским правительством Сибири Иркутский университет, но на его юридическом факультете оказались довольно много выпускников и бывших преподавателей Казанского университета – в том числе первый исполняющий обязанности декана, известный цивилист М.М. Агарков. Не позже февраля 1919 г. Денике стал младшим ассистентом кафедры уголовного права. Одновременно он активно участвовал в общественной жизни – в Иркутске она оказалась более оживленной, чем в столичном Омске. В частности, здесь совершенно легально выходила – хотя и с многочисленными пустотами, сопровождавшимися пояснением «цензурная купюра», – меньшевистская (официально «кооперативно-социалистическая») газета «Наше дело», в которой Денике регулярно выступал со статьями на политические темы. Например, 9 мая 1919 г. вышла его большая статья «О блоках и коалициях», где Всеволод Петрович с социал-демократических позиций призывал к созданию «общедемократического фронта», который выступал бы за всеобщее избирательное право и пользовался широкой общественной поддержкой:

В этой и других публикациях Денике писал о «политическом тупике», в котором оказалась страна, и «затхлой политической атмосфере современности». Еще в одной статье он отвергал идею иностранной интервенции:

В показаниях 1938 г. Денике говорил о своей жизни в Иркутске так:

Пока Денике рассуждал об оздоровлении общественного сознания и восстановлении демократии, бежавшие в Иркутск из Омска эсеры приняли решение о немедленном начале вооруженной борьбы с режимом Колчака. 12 ноября 1919 г. на Всесибирском совещании земств и городов в Иркутске был образован так называемый Политический центр, задачей которого было создание буферной государственности на основе социалистического правительства с центром в Иркутске. В конце декабря начались вооруженные выступления (неофициально в них принимали самое активное участие подпольные комитеты большевиков) – в Черемхово, Нижнеудинске, а затем и в самом Иркутске. В конечном счете при неожиданной поддержке чехословаков восставшие одержали победу, и 5 января 1920 г. официальной властью на территории, «очищенной от власти реакции» (от Иркутска до Красноярска), стал созданный Политцентром Временный совет Сибирского народного управления.

Через два дня решением Политцентра в Иркутске была создана Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию преступлений свергнутого режима, заместителем председателя которой был назначен Всеволод Денике. Причины и обстоятельства этого назначения остаются неизвестны; председателем Комиссии был один из лидеров восставших, социал-демократ (интернационалист, впоследствии большевик) и тоже присяжный поверенный Константин Попов, членами – эсеры Алексеевский и Лукьянчиков.

Именно в этом составе Комиссия приступила 21 января 1920 г. к допросу А.В. Колчака, арестованного Политцентром в Иркутске 15 января вместе с председателем Совета министров Сибирского правительства В.Н. Пепеляевым. Однако в тот же день, 21 января, Политцентр передал власть Иркутскому Военно-революционному комитету большевиков, который через несколько дней назначил председателем Комиссии большевика Самуила Чудновского (Попов стал его заместителем, а Денике – членом Комиссии); сама Комиссия была впоследствии преобразована в Иркутскую губернскую чрезвычайную комиссию во главе с тем же Чудновским.

Судя по протоколам допроса Колчака, опубликованным в 1925 г., Денике в основном интересовали недавние события, о которых он знал не понаслышке, – омский «переворот» в ноябре 1918 г., подавление куломзинского восстания и последующие внесудебные казни в декабре того же года. Решение о расстреле Колчака и Пепеляева до завершения следствия и без суда (в ночь с 6 на 7 февраля 1920 г.) было принято, разумеется, безо всякого участия Денике – скорее всего в Москве, а в Иркутске основная роль в этих событиях принадлежала Чудновскому.

Деятельность Чрезвычайной следственной комиссии продолжалась еще какое-то время: например, 13 марта Денике допрашивал в качестве ее члена Г.Е. Катанаева – по иронии судьбы, бывшего председателя колчаковской Центральной следственной комиссии. Еще какое-то время Всеволод Петрович, оставаясь преподавателем Иркутского университета, занимал должность «заведующего карательным подотделом отдела юстиции с возложением обязанностей заведующего судебно-следственного подотдела того же отдела».

Летом 1920 г. Денике «был вызван в Омск и назначен зав. отделом Высшей школы Сибирского Обл. отдела народного образования при Сибревкоме» (СибОНО) и «стал считать себя беспартийным». Кроме того, в анкете арестованного он сообщал, что «в 1920 г. в течение 2 недель был арестован ЧК в Казани, без предъявления обвинения, освобожден без последствий» – вероятно, Всеволод Петрович ездил в Казань навестить кого-то из оставшихся там родных.

Летом 1921 г. Денике переехал в Новосибирск вместе со всем аппаратом СибОНО, а в сентябре 1922 г. – в Москву, где и вступил в только что созданную Московскую коллегию защитников.

К этому времени в Москву переехал и Борис Петрович, избранный действительным членом Института археологии и искусствознания и Российской академии художественных наук. Борис Петрович жил с матерью и в качестве штатного профессора читал лекции по искусству Востока в МГУ. Юрий Петрович 15 мая уехал в Берлин в качестве сотрудника полпредства и впоследствии остался в Германии. Еще один брат, Петр Петрович, умер в феврале того же года от тифа (Сергей Петрович умер еще в 1919-м).

ШАХТИНСКОЕ ДЕЛО

Об адвокатской деятельности Денике в 1920-е гг. ничего не известно – но, вероятно, он был на хорошем счету в коллегии, поскольку в 1928 г. вошел в список защитников обвиняемых по так называемому Шахтинскому делу. Это было первое после процесса «правых эсеров» 1922 г. коллективное дело, которое власти решили рассмотреть в рамках показательного процесса. Около половины защитников были впоследствии репрессированы – в том числе «староста защиты» В.Н. Малянтович (см. о нем в статье о его брате, П.Н. Малянтовиче), А.Э. Вормс, В.Ю. Короленко, А.М. Долматовский, Л.Г. Пятецкий-Шапиро, Л.А. Меранвиль-Десентклер и др.

В первоначальном списке были также имена Денике и Николая Константиновича Муравьёва – знаменитого и до, и после 1917 г. «политического» защитника, в 1918–1922 гг. председателя Московского комитета Политического красного креста помощи политическим заключенным. Однако 17 мая 1928 г. в газете «Известия», очень подробно освещавшей Шахтинский процесс, появилась заметка о прошедшем накануне распорядительном заседании специального присутствия Верховного суда СССР, на котором рассматривались заявления обвиняемых Ю.Н. Матова и С.П. Братановского с просьбой заменить назначенного им защитника – Муравьёва. А 22 мая «Известия» пересказали оглашенные председательствующим Вышинским заявления еще двух обвиняемых, А.И. Казаринова и Д.М. Сущевского, которые также просили об отводе их защитника – Денике.

Сущевский:

«При первом свидании со мной на мой вопрос, какая мера грозит мне, он ответил: “Не стану вас успокаивать: того, что вы сознались, вполне достаточно для расстрела. Спасти вас может то, что вас много. 50 человек не расстреляют и 20 не расстреляют, а расстреляют, конечно, главарей, и важно не попасть в это число”. <…> Одним из его вопросов был: “Скажите, а была ли на самом деле такая организация?” Когда я выразил удивление по поводу возможности спрашивать об этом, он ответил примерно в том смысле, что “всякие возможности бывают, самые невероятные”. Кажется, на следующий раз он спросил меня о том, что я знаю о московском центре, и я ответил: “Ничего”. Он заявил: “Вот то-то и есть, что его, кажется, вовсе не было, а существовал он в воображении Матова и Братановского”. Ведь из москвичей никто не признался, а все основано на показаниях (или оговоре – не помню точно, как он выразился) Матова, Братановского и Казаринова. После в разговоре по делу я спросил о показаниях Казаринова обо мне, где Казаринов напутал, по моему мнению. Гр. Денике, который Казаринова видел уже два раза до этого, развел руками и сказал: “Вот с Казариновым: он теперь говорит, что ничего этого не было”. Я: “Как же так?” Он: “Да, Казаринов говорит, что он все показывал, исходя из слов Матова и Братановского”. <…> Изложенное, свидетельствующее о пессимизме и какой-то неуверенности во всем защиты, внушает мне крайнее беспокойство за обеспечение за мной достаточной защиты».

Казаринов:

«Настоящим довожу до вашего сведения, что мой защитник, гр. Денике, на мою просьбу согласовать с защитником инж. Матова и Братановского несколько вопросов, вызывающих неувязки в наших показаниях, сообщил мне о том, что он этого сделать не может, так как указанные обвиняемые, по-видимому, собираются на суде отказаться от ранее данных ими [признательных] показаний. Об этом ему, Денике, стало известно из совещания с защитником Муравьёвым 13 мая 1928 г. Далее Денике спросил меня о том, какой я избираю путь защиты, что он мне, как защитник, ничего советовать не может, но ставит меня в известность, что, идя по пути признания своих преступлений, я, несомненно, буду расстрелян. Поэтому он указывает мне на то, что есть еще путь отрицания ранее данных мной показаний. На это я ответил ему, что хотя мне и трудно будет настаивать на своем сознании, если Матов и Братановский откажутся от своих показаний, но что, вступив на путь безоговорочного признания своих преступлений с целью хотя бы частично искупить их, я не нахожу возможности прибегать к указанному им способу защиты. Если я буду расстрелян, то, значит, суд найдет эту меру необходимой и избежать ее мне все равно не удастся. Я прошу не оглашать настоящего моего заявления и не употреблять его во зло гр. Денике, так как, быть может, он руководился добрыми соображениями и хорошими побуждениями. Ввиду того, однако, что у меня лично сложилось убеждение в том, что защитник Денике не сочувствует избранному мной пути защиты, что, в свою очередь, помимо его воли может отозваться на ведении им моего дела, я прошу суд о предоставлении мне другого защитника…».

Далее «Известия» сообщали, что специальное присутствие удовлетворило ходатайства Казаринова и Сущевского, освободив Денике от их защиты. Кроме того, «приняв во внимание, что заявления Казаринова и Сущевского аналогичны уже ранее рассмотренным… заявлениям Матова и Братановского в отношении защитника Муравьева и, усматривая из заявления Казаринова, что между защитниками Денике и Муравьевым существовал сговор, специальное присутствие поручило прокуратуре произвести по настоящему делу надлежащее расследование».

Чем закончилось это расследование – неизвестно, но серьезных последствий для Муравьёва и Денике оно не повлекло, несмотря на то, что бывшие подзащитные, по сути, обвинили их в склонении ко лжесвидетельству (с точки зрения стороны обвинения). Подоплека этих событий осталась бы нам неизвестной, если бы не сохранившийся и опубликованный уникальный документ – «Объяснительная записка члена Московской коллегии защитников Н.К. Муравьёва председателю президиума коллегии защитников В.Ф. Белякову о причинах отказа защищать подсудимых по делу “Об экономической контрреволюции в Донбассе”», написанная, по мнению публикатора, через несколько дней после публикации «Известий».

Позволим себе привести пространную цитату из этого важного документа:

«С первых же встреч с обвиняемыми меня поразило их крайне легкомысленное отношение к своему положению. Они получили и прочли обвинительное заключение, знали формулировку обвинения, знали санкции двух статей (58.7 и 58.3 УК), которые им были предъявлены… но, по-видимому, они совершенно не отдавали себе отчета в своем положении. На мой вопрос, какого результата процесса они ждут для себя, один из обвиняемых (Матов) ответил, что ему, вероятно, придется посидеть несколько месяцев, прежде чем вернется “на производство”. Приблизительно в том же роде были предположения и другого обвиняемого. Я счел тяжелым долгом защиты вывести их из этого заблуждения. Я объяснил им, что обширные выдержки из обвинительного заключения опубликованы во всех газетах, что их ждет продолжительный, в несколько недель, процесс, что их действиями возмущены широкие круги, что ими нельзя не возмущаться и что они должны оставить свое легкомысленное отношение к делу и гораздо серьезнее, чем они это делают, отнестись и к своему положению, и к возможной их судьбе, ибо их деяния – тягчайшие деяния, которые знает наш УК и за которые УК определяет высшую меру социальной защиты – расстрел…

Каждый самый средний защитник с самой средней опытностью знает, что сильна только та защита, которая стоит на почве правды и что требование правды от подсудимого имеет не только принципиально этическое основание, но и огромное практическое значение для защиты интересов подсудимого: ложь не имеет ценности на суде, фальшь всегда будет услышана и воспринята судьями и не может не вооружить Суд против обвиняемого, а следовательно, не может не отразиться в плохую сторону на его судьбе.

Защитник должен знать правду.

Этой правды потребовал от обвиняемых и я. И необходимость этой правды мотивировал именно так, как только что сказано выше.

И вот первые одно-два свидания обвиняемые ссылались на то, что у них имеются обширные показания, данные на дознании. Но со второго или третьего свидания они оба, весьма взволнованные, в особенности Матов, открылись мне, что их показания на дознании, подтвержденные – без опроса их по существу – следователю, не соответствуют действительности, что они их дали сперва вследствие того тяжелого морального и физического состояния, в котором они находились, а потом – вследствие того, что они пришли к убеждению, что так именно нужно, чтобы они показывали, что этого от них требуют и ждут люди, которые лучше их знают, что нужно, и что в случае исполнения этого требования и удовлетворения этого ожидания они могут быть спокойны за свою судьбу и скоро будут возвращены на “производство”.

Они подробно рассказывали, как они сперва относились равнодушно к тому, что подписывали, а потом стремились пойти навстречу следователям, выведать от следователей то, что показывали другие обвиняемые, как они, чтобы быть более правдоподобными, избегали общих мест и стремились давать детали, лишь бы быть отнесенными “к первой категории” по легкости наказания, т.е. к тем лицам, которых ждет возвращение на производство…

После сделанных подсудимыми признаний ложности самооговора и оговора других обвиняемых положение защиты становилось крайне тяжелым.

Как защитник с весьма большим стажем я понимал великолепно, что судьи почти наверняка не поверят, что на дознании и предварительном следствии имелся самооговор. Значит, отказ от самооговора почти наверняка будет принят в глазах Суда как запирательство. Запирательство же ввиду грозной санкции ст. 58.3 и 58.7 означает смерть. Значит, обвиняемые правильно боятся отказаться от ранее данных показаний.

Но вместе с тем недопустима и почва лжи в виде сохранения ложных самооговоров и ложных оговоров других. Таким образом, защита по делу вместо ясной и простой становилась до крайности трудной и положение защиты – почти безвыходным…

В таком состоянии я находился, когда вечером в субботу 12 мая ко мне позвонил В.Н. Малянтович, заявляя мне, как староста защиты, что он считает необходимым совещание пока не всей защиты, но, во всяком случае, защиты наиболее серьезно скомпрометированных обвиняемых… Я с радостью схватился за предложение и одобрил состав намеченных к приглашению товарищей. Я предложил совещаться у меня. Это совещание состоялось в воскресенье 13 мая…

Сведения были единодушны. Оказалось, что почти все сознавшиеся обвиняемые признались своим защитникам, что они ложно оговорили себя и других; что почти все они боятся сказать правду, так как опасаются, что этой правде суд не поверит; что один из обвиняемых, не признавший себя виновным, добивался у защитника ответа, не нужно ли ему оговорить себя и других, чтобы получить снисхождение, как другие».

В этой ситуации Муравьёв, по его словам, сам решил выйти из процесса (ранее он дал лишь предварительное согласие на свое участие), но не успел сообщить об этом специальному присутствию. Денике (участвовавший в совещании защиты 13 мая) был, как мы видели, отведен. По итогам рассмотрения дела Братановский, Матов и Казаринов были приговорены к высшей мере наказания с заменой 10 годами лишения свободы, Сущевский – сразу к 10 годам. Муравьёв в 1930 г. был отчислен из коллегии – фактически по собственному желанию. В 1931 г. в своей автобиографии он написал, что «при благосклонном содействии оклеветавших меня клиентов (первый случай в моей адвокатской практике) вовремя убрался из этого процесса» и что «судебная форма процесса была лишь оболочкой для большого политического действия, и, следовательно, мне, не мешающемуся в политику, а тем более в политику пооктябрьскую, конечно, не нужно было принимать в нем участия».

Сам же Денике упоминал об этом эпизоде в своих признательных, «саморазоблачительных» собственноручных показаниях в сентябре 1938 г., через полтора месяца после ареста – судя по всему, отвечая на конкретные вопросы следователя:

Видимо, поднимался этот вопрос и в заседании Военной коллегии Верховного Суда (хотя в обвинительном заключении и приговоре о нем не говорится ни слова), поскольку в протоколе отражены его показания, согласно которым «во время шахтинского процесса его оклеветали его подзащитные, и это было установлено авторитетной комиссией».

СОФЬЯ СЕРГЕЕВНА

Примерно в это время, в 1928 г., Всеволод Петрович сменил адрес с дома № 5 по Троилинскому переулку, где проживал согласно адресным книгам с 1923 г., на дом № 20 по Большой Молчановке – огромный, но довольно ветхий уже тогда особняк, построенный в 1810-е гг. для знатной семьи Глебовых-Стрешневых. Как Денике удалось получить квартиру (или, скорее, несколько комнат) в этом доме, неизвестно – впрочем, к 1938 г., по воспоминаниям, все квартиры в нем представляли собой густонаселенные коммуналки.

В 1933 г. Всеволод Петрович женился на Софье Сергеевне Потресовой (1900–1988) – дочери журналиста, литератора, театроведа и деятеля Партии народной свободы Сергея Викторовича Яблоновского-Потресова (1870–1953), в 1918 г. бежавшего на юг, а в 1920 г. эмигрировавшего – жена, Елена Александровна, отказалась ехать с ним и осталась в Харькове с четырьмя детьми, позднее переехав оттуда в Ростов, а затем в Москву. По-видимому, возможности получить жилье у семьи не было, поэтому к середине 1930-х гг. в квартире на Большой Молчановке кроме Всеволода и Софьи жили мать и как минимум один брат Софьи с женой и ребенком. Для Софьи Сергеевны это был уже пятый брак.

18 ноября 1937 г. Софью Потресову арестовали. На момент ареста она была художницей-макетчицей и «работала по договорам» (изготавливая, насколько можно понять, макеты театральных декораций). Ее обвинили в «троцкистской и шпионской деятельности» исключительно на основании ее социального происхождения и личных связей – она поддерживала переписку с отцом, в 1920-е гг. приятельствовала с разными иностранцами и людьми, впоследствии объявленными троцкистами, а главное – общалась с родственниками братьев Солоневичей, совершивших в 1934 г. дерзкий побег из Свирьлага в Финляндию. Еще с начала 1920-х гг. Софья Сергеевна дружила с Ириной Пеллингер, женой Бориса Солоневича. Когда Солоневичей и Пеллингер осудили в 1934 г. за первую, неудачную попытку побега из СССР, дети Бориса и Ирины остались с братом последней, Львом Пеллингером. По признанию Потресовой, Пеллингер в это время у нее «постоянно бывал», и она «оказывала материальную поддержку (в сумме 300-400 руб. за все время) детям Ирины, находящимся у него».

Так или иначе, 7 декабря 1937 г. Потресова была осуждена тройкой при УНКВД по Московской области к 10 годам лишения свободы. Полностью отбыв наказание в Сиблаге, она вернулась в Москву в 1956 г., после своей реабилитации. Первое время Софья Сергеевна надеялась на то, что муж, уважаемый адвокат, сможет ее спасти:

В мае того же 1938 г. Софье Сергеевне удалось получить разрешение на свидание. 26 мая она писала матери:

Неизвестно, получилось ли у Софьи Сергеевны добиться дополнительного свидания, но Денике к ней точно приезжал – в письме ему от 12 июня она говорит о свидании как об уже свершившемся факте.

«ИЗОЛГАВШИЙСЯ ВРАГ»

Однако «выцарапать» жену из лагеря Всеволод Петрович не смог. Через полтора месяца после свидания с ней в Сибири, 28 июля 1938 г., он сам был арестован – совсем по другому делу. В «справке на арест» от 20 июля он обосновывается следующим образом:

«Арестованный ТАГЕР Александр Семенович показал, что он до своего ареста являлся членом руководящего центра нелегальной антисоветской организации, подготовлявшей свержение советской власти и установившей с этой целью связи с белогвардейскими эмигрантскими кругами и отдельными политическими деятелями Франции.

В числе активных участников этой организации ТАГЕР А.С. назвал ДЕНИКЕ В.П. и указал, что ему, со слов руководителя нелегальной организации П.Н. МАЛЯНТОВИЧА, известно одобрительное отношение ДЕНИКЕ к террористическому акту над тов. Кировым С.М.».

Тагер, арестованный 9 июня, в стенограмме допроса от 15 июля действительно в числе многих других упоминал Денике как активного участника «организации», причем утверждал, что именно он в 1931 г. предложил П.Н. Малянтовичу его в эту организацию вовлечь (а фактически вовлек его якобы Муравьёв – к моменту начала дела об антисоветской организации уже давно покойный). Что же касается его отношения «к индивидуальному террору против руководителей ВКП(б) и сов. правительства», то согласно показаниям Тагера Денике «при беседе на эти темы странно отмалчивается».

В середине августа Денике дал признательные показания. Правда, согласно его версии, завербовал его не Муравьёв, а Павел Малянтович, и не в 1931, а в 1935 г.:

«Вскоре после убийства С.М. Кирова П.Н. Малянтович завел со мною разговор о политическом значении этого преступления и его возможных последствиях. Я сказал, что непосредственно убийство С.М. Кирова может дать лишь отрицательный результат, так как повлечет за собою лишь усиление репрессий против всех “инакомыслящих”, но это событие крайне интересно как симптом возобновления внутрипартийной борьбы и притом в крайне острой форме.

<…>

Беседы подобного рода с П.Н. Малянтовичем у меня имели место неоднократно в январе-феврале 1935 г. В конце февраля или начале марта 1935 г. П.Н. Малянтович поставил передо мной вопрос о том, не думаю ли я вернуться к активной политической деятельности. Я ответил, что я об этом не думаю, так как считаю, что сериозная борьба против партии и правительства может вестись лишь в недрах самой партии; всякое же объединение беспартийных для этой цели я считаю несериозным.

На это П.Н. Малянтович мне возразил, что его друзья-коммунисты смотрят на это иначе, что они ищут союзников среди беспартийных, особенно среди членов правосоциалистических партий (меньшевиков и с-р.). Они, конечно, понимают, что эти союзники внутри страны для них почти бесполезны, но им крайне важно для заграницы показать, что за ними стоит не только часть В.К.П., но и более широкие общественные круги, так как это будет служить реальным доказательством, что их борьба против партийного руководства не является беспринципной борьбой за власть, а есть борьба за коренную смену курса.

Такая постановка вопроса показалась мне политически правильной, о чем я и сказал Малянтовичу.

После этого он посвятил меня в то, что уже несколько лет (сроки он не любил уточнять) существует небольшая группа единомышленников, через него связанных с Томским, которая является союзником правых в их борьбе за власть. По вопросу о программе этой группы Малянтович мне сказал, что они сторонники буржуазно-демократической республики, но отнюдь не за реставрацию всех дореволюционных отношений; такой программы у них нет, и они как реальные политики менее всего склонны делить шкуру неубитого медведя, и думают, что многое будет зависеть от реального соотношения сил. В состав этой группы, по его словам, входят, кроме него, еще его брат В.Н. Малянтович, Долматовский, и он думает, что примыкает А.С. Тагер.

Впоследствии он мне сказал, что Тагер примкнул к ним после своей поездки в Париж под впечатлением той информации, которую он получил за границей через Членова и своего брата-эмигранта.

Я дал согласие вступить в эту группу».

10 сентября дело Денике было передано в 4-й отдел 1-го управления НКВД, расследующего дело П.Н. Малянтовича и постепенно забирающего к себе дела остальных участников «организации». Дальнейшие показания Денике соответствуют той сюжетной линии, которая принята следствием и «подтверждается» признательными показаниями большинства обвиняемых. В частности, обстоятельства его вербовки теперь соответствуют первоначальным показаниям Тагера. Правда, в тот момент, в 1933 г., Денике якобы отказался от участия, «считая борьбу с сов. властью в это время делом безнадежным, а также и потому, что по своим личным делам (за несколько месяцев до этого разговора я женился) я менее всего был склонен в это время к участию в какой-либо авантюре».

8 октября Денике предпринял отчаянную попытку отказаться от своих признательных показаний. Обстоятельства происходившего в тот день в кабинете следователя мы вряд ли когда-нибудь узнаем – есть лишь краткий протокол допроса:

«ВОПРОС: На заданный следствием Вам вопрос о правдивости своих прежних показаний, Вы отказались от них и на вторичный вопрос следствия о правдивости своих ранее данных показаний Вы их вновь подтвердили как правдивые. Следствие еще раз требует от Вас правдивого ответа о своих ранее данных показаниях о к-р деятельности организации, ее составе и практической их деятельности. Являются ли они правильными или нет?

ОТВЕТ: Мои показания от 16, 20 августа, 19 и 25 сентября являются правдивыми.

ВОПРОС: Вы только что отказывались от своих показаний?

ОТВЕТ: Свой отказ от моих прежних показаний я объясняю желанием уйти от ответственности за к-р деятельность и увести следствие в ложную сторону от фактической к-р деятельности а/с организации».

В декабре следствие делало попытки обвинить участников организации в практической подготовке террористических актов «против руководителей власти», а также в шпионаже. Некоторые из них «признались» и в том, и в другом – но не Денике. Признавая, что «контрреволюционная организация считала террористические действия возможными в период насильственного свержения власти», он отрицал, что она принимала какие-либо практические меры в этом направлении; во всяком случае, говорил Денике, ему об этом ничего не известно. «Вы изолгавшийся враг. Требуем прекратить бессмысленное запирательство и дать показания о своей шпионско-террористической деятельности, так как материалами следствия Вы в этом достаточно изобличены», – заявил ему согласно протоколу от 25 декабря следователь Иванов. «К данным мною показаниям добавить ничего не имею», – ответил Денике.

В ходе очных ставок, продолжавшихся в январе и феврале 1939 г., Денике продолжал излагать версию следствия, «изобличая» своих коллег, которые, в свою очередь, «изобличали» его как лицо, «близкое к руководству организации», – за исключением П.Н. Малянтовича, к тому времени отказавшегося от своих первоначальных признательных показаний, и А.М. Винавера (протокол судебного заседания по делу Винавера отражает не только его отказ от признательных показаний, данных на следствии, но и рассказ о применявшихся к нему пытках).

16 февраля Денике подписал протокол об окончании следствия и ознакомлении с материалами дела. Однако 11 марта военный прокурор утвердил «указания по делу» (для составления обвинительного заключения), в которых отметил:

Это означало, что «при наличии такого рода фактов» Денике следовало обвинить в пособничестве (ст. 17 УК РСФСР) совершению террористических актов. Наличие нужных фактов должно было установить следствие, поэтому 17 марта его вновь допрашивали, но Денике снова отрицал не только это новое обвинение, но и все остальные:

Кроме того, еще 2 марта, вскоре после ознакомления с материалами дела, Денике отправил заявление на имя военного прокурора об отказе от всех признательных показаний (отсутствует в деле). По-видимому, следствие проводило в связи с этим определенную работу, поскольку на допросе 19 марта он, согласно протоколу, сказал (хотя и продолжал не признавать себя виновным по обвинению в терроризме):

25 марта заместитель Прокурора СССР Рогинский подписал обвинительное заключение, согласно которому Денике обвинялся по ст. 58.11 (участие в антисоветской организации) и ст. 58.8 через ст. 17 – несмотря на то, что «наличие фактов», подтвердить которое просил следствие военный прокурор, так и не было доказано.

14 апреля 1939 г. дело Денике было рассмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР – как обычно по таким делам, без участия представителей защиты и обвинения. Согласно протоколу, в суде Всеволод Петрович виновным себя не признал:

«Свои показания на предварительном следствии не подтверждает, так как ни к какой а/с организации он не примыкал. Очные ставки с МАЛЯНТОВИЧЕМ и ДОЛМАТОВСКИМ у него были, во время которых он уличал МАЛЯНТОВИЧА, а с ДОЛМАТОВСКИМ было взаимное признание в преступлениях. Все эти показания были ложны, так как в действительности ничего этого не было. Повторяет, что участником а/с организации он не был. Дал такие показания под воздействием следствия.

<…>

Председательствующий объявил судебное следствие законченным и предоставил подсудимому последнее слово, в котором он заявил, что он бывший меньшевик, но об этом ни от кого не скрывал. Он выступил против Соввласти в первый период Октябрьской революции. У него были колебания еще в 1928–29 гг., в период коллективизации. В 1934 г. все свои ошибки он осознал и стал очень близко к партии. Просит суд сохранить ему жизнь».

В тот же день Военная коллегия под председательством печально известного Василия Ульриха вынесла приговор:

«Предварительным и судебным следствием установлено, что Денике являлся активным участником антисоветской террористической кадетско-меньшевистской организации, ставившей своей целью свержение Советской власти и реставрацию капитализма в СССР.

По заданию указанной антисоветской организации Денике проводил вербовку новых участников в организацию, а также и участвовал на нелегальных сборищах членов организации, на которых обсуждались мероприятия по осуществлению блока с правыми и другими контрреволюционными организациями для совместной борьбы с Советской властью и о переходе организации к террористическим методам борьбы с руководителями ВКП(б) и Советского правительства.

Таким образом установлена виновность Денике в совершении преступлений, предусмотренных ст. 58.8 и 58.11 УК РСФСР…

Денике Всеволода Петровича подвергнуть высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего, лично ему принадлежащего, имущества».

Всеволода Петровича расстреляли на следующий день, 15 апреля 1939 г. В эти же два дня осудили и расстреляли А.С. Тагера и еще двух фигурантов дела – Н.Г. Вавина и А.М. Никитина.

К этому времени в живых оставались два брата Денике. Юрий Петрович в 1933 г. перебрался из Берлина в Париж, а в 1941 г. – в США; публиковался в ряде эмигрантских изданий и работал на «Радио Свобода». Он умер в 1964 г. Борис Петрович активно занимался научной работой, ездил в археологические экспедиции, сотрудничая с Российской ассоциацией научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН) и Музеем изобразительных искусств, где он возглавлял различные отделы до самой смерти в 1941 г. Борис Петрович не был женат и жил в Москве с матерью (была жива на момент ареста Всеволода Петровича). Опубликован его дневник, в котором, впрочем, нет почти ничего личного, а Всеволод упоминается только один раз в уже цитировавшихся воспоминаниях. Детей, насколько известно, не было ни у кого из шестерых братьев Денике.

В письмах матери из лагеря Софья Сергеевна постоянно спрашивала о муже, справедливо подозревая худшее:

«Напиши без утайки все, что знаешь о Всеволоде. Твое предыдущее письмо “Я не уверена, но кажется Всеволод выслан 29.4” и “по-моему, там десятка” я восприняла как “здравствуйте, вдова Рабиновича”, т.е. как попытку “подготовить” меня. Солнышко, ты не виляй, а выкладывай все, как есть, а я, как пионер, всегда готов!» (осень 1939 г.).

«Солнышко, неужели о нем ничего не слышно? Принимают ли для него передачи? Я не хочу думать, что от меня что-нибудь скрывают. Я ведь крепкая, ты знаешь».

О судьбе мужа она узнала, скорее всего, только после возвращения в Москву в конце 1950-х. В 1967 г. Софья Сергеевна вспоминала:

«С начала 30-х гг. я собрала около себя всю семью, и мама жила со мной, и Шура… Временами и Володя.

С 37-го не стало ни меня, ни Вовки. В 38-м [sic] расстреляли моего мужа. Это было окончательным крушением и материального благополучия семьи, и моих надежд. И в письмах, и когда он приезжал ко мне на свидание, он мне говорил: “Только ничего не пиши. Ничего кроме отказа сейчас быть не может, а отказ только затруднит дальнейшее”. Он был известным адвокатом и рассчитывал при случае на личный разговор с Вышинским.

Никогда не забуду этого дня. День был дождливый, и нас вернули мокрых с работы среди дня. Блаженство! Принесли письма, началась суматоха: кому письмо – пляши. И меня заставили плясать.

Я вынула письмо и читаю: “девочка моя дорогая, ты у меня крепкая, ты у меня сильная, ты у меня мужественная, ты не только все выдержишь, но и меня поддержишь”.

(А у меня все колотится: кто же еще?)

“Так вот: Всеволод арестован сегодня ночью”. Пока я дочитала письмо, прошли годы, и я никак не могла понять, что это тот же барак, тот же гам, та же веселая раздача писем».