На этапе, в Александровском централе недалеко от Иркутска, он снова встретился с Дзержинским. Через 20 с лишним лет в журнале «Огонек» были опубликованы записанные с его слов воспоминания о тех днях (Дзержинский только что скончался). Эти страницы журнала приложены к материалам следственного дела в отношении Урысона 1928 года; на фотографии в деле красным карандашом отмечены Дзержинский и Урысон.

В статье рассказывается о бунте, произошедшем в пересыльной тюрьме в апреле 1902 года из-за того, что администрация решила урезать «привилегии» политических ссыльных. Бунт (или «восстание») возглавил Дзержинский:

«Было принято наиболее революционное и решительное предложение Ф. Дзержинского, а именно: выкинуть из пересыльного корпуса тюрьмы всю стражу (в состав ее входило не более 10 человек), запереть ворота и не пускать администрацию до полного удовлетворения всех предъявленных требований. <…>

…Над воротами водружен большой красный флаг с надписью “Свобода”, вдоль деревянной тюремной ограды расставлена своя стража, и пересыльный корпус тюрьмы… объявлен был самостоятельной республикой, отвергающей власти и законы Российской империи. <…>

Между заседавшей сходкой под председательством Дзержинского и отверстием в заборе, где заседала мирная конференция (!), велась непрерывная курьерская связь. Республиканские власти держали себя с большим достоинством, как самостоятельная воюющая сторона. Как на всех мирных конференциях, и здесь обсуждался пункт за пунктом. Вице-губернатор оказался уступчивым и согласился в конце концов вернуть тюрьме ее старые вольности без применения каких бы то ни было репрессий к восставшим.

Был заключен мир “без аннексий и контрибуций”, на основе status quo ante bellum! Сходка ратифицировала мирное соглашение. Дзержинский отдал последние распоряжения. Баррикады были убраны, красный флаг снят, ворота тюрьмы открыты. Побежденный враг в лице вице-губернатора и его свиты вступил на тюремный двор.

Так окончила свое существование трехдневная “свободная республика” на территории Александровской каторжной тюрьмы».

Уже в 1903 году Урысону удалось каким-то образом бежать не только из якутской ссылки, но и из России — в Германию. Некоторое время он жил в Берлине, где, по его словам, «сблизился с немецкими социал-демократами Парвусом, Розой Люксембург и Тышко и по предложению первого помещал статьи о русском движении в немецкой революционной прессе». Параллельно Урысон продолжил обучение на юридическом факультете — на этот раз Гейдельбергского университета, где в 1906 году получил степень доктора прав. Его диссертация называлась «О бунте против власти верховной в русском уголовном праве»; в том же 1906 году она была опубликована в формате книги по-немецки, а в марте 1907 года — в виде статьи в петербургской еженедельной юридической газете «Право».

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРАВОВЕДЕНИЕ И ЕВРЕЙСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

Летом или осенью 1906 года Урысон, воспользовавшись частичной амнистией, вернулся в Москву, пройдя до этого испытание юридической испытательной комиссии и получив диплом в Юрьевском университете (в нынешнем Тарту) — в Московском университете ему перед исключением в 1902 году зачли только семь семестров из десяти и запретили обучаться в других российских университетах; однако у Юрьевского университета был в то время особый статус.

20 сентября он получил статус помощника присяжного поверенного и оставался таковым до октября 1917 года; как минимум с 1913 года его «патроном» был известный присяжный поверенный Павел Павлович Коренев, который на протяжении 20 лет был членом московского Совета присяжных поверенных, а после создания советской адвокатуры — членом президиума МКЗ. Коренев был одним из обвиняемых по делу «общественников», о котором далее; как и другие фигуранты, был освобожден и умер своей смертью в 1941 году.

Урысон много писал о «политических» аспектах уголовного права (например, в той же газете «Право» в августе 1907-го вышла интересная статья «Агент-провокатор по действующему уголовному праву») и, видимо, на этой почве быстро сблизился с московскими политическими защитниками, особенно с Н.К. Муравьевым и П.Н. Малянтовичем. В 1910 году в издательстве «Право», выпускавшем одноименную газету, вышло монументальное практическое руководство для адвокатов «Законы о политических и общественных преступлениях», «составленное при ближайшем участии» Урысона и еще двух правоведов.

В 1913 году Исаак Савельевич стал редактором и соиздателем (вместе с братом Осипом Савельевичем) московского журнала «Вестник права и нотариата», вскоре переименованного в «Вестник права: орган адвокатуры, нотариата, суда». Еженедельный журнал выходил с 1907 года и был посвящен самым разным практическим вопросам права, адвокатуры, нотариата и судопроизводства; в нем публиковались все сколько-нибудь известные московские адвокаты и другие юристы-практики, но особенно активное участие принимали, в частности, все тот же Н.К. Муравьев, А.Э. Вормс, С.П. Ордынский и Н.Н. Полянский. Урысон оставался редактором журнала до октября 1917-го.

Что касается его адвокатской работы в политических или каких-либо иных процессах, то об этом ничего не известно (и сам он ничего конкретного в своих показаниях не рассказывал). Судя по тому, что в ноябре 1907 года Урысон получил также статус присяжного стряпчего при Московском коммерческом суде, его юридическая практика была посвящена коммерческой сфере (и была источником средств к существованию).

Продолжал Урысон заниматься и общественной деятельностью. Во-первых, он оставался членом уже легальной партии Бунд, а в 1912 году даже баллотировался от блока бундовцев и РСДРП в IV Государственную Думу в родном Ковно, однако его кандидатура была снята («кассирована»). Во-вторых, с какого-то момента Урысон начал принимать активное участие в жизни московской еврейской общины и в деле «еврейского просвещения». Так, в 1911 году он был членом комитета московского отделения Общества для распространения просвещения между евреями в России наряду с такими известными деятелями, как казенный раввин Москвы Яков Мазе, исследователи российского еврейства Самуил Вермель и Петр Марек, адвокат и ученый Владимир Гаркави, председатель комитета, и другие. Через год председателем комитета был избран известный присяжный поверенный Альберт Фукс, с которым, как и с Яковом Мазе, судьба столкнет Урысона еще не раз. Примерно в это же время Урысон стал сотрудником ежеквартального журнала Еврейского историко-этнографического общества «Еврейская старина». В 1912 году в этом журнале было опубликовано серьезное исследование Урысона «Мордохай Яффе (К трехсотлетию его смерти)» о жизни, деятельности и наследии далекого предка. Хотя Урысон не был религиозен, из этого труда понятно, что он читал на иврите, обладал довольно глубокими познаниями в еврейской истории и интересом к ней.

В 1913 или 1914 году Урысон женился на Елене Исааковне Трауб, до этого жительнице города Лодзи. Вскоре у них родились двое детей — Михаил (впоследствии известный советский антрополог) и София.

ГОССЛУЖБА, АДВОКАТУРА И СОВЕТСКИЙ ЕВРЕЙСКИЙ ПРОЕКТ

После октябрьского переворота Исаак Савельевич остался в Москве — ему вроде бы нечего было особенно опасаться, не считая социального происхождения. Присяжная адвокатура прекратила свое существование, но Урысону удалось найти работу в правительстве — в 1918 году он консультировал комиссию по выполнению Брестского мирного договора при Наркомате торговли и промышленности, а весь 1919 год работал «в качестве инспектора технопром-инспекции Госконтроля (впоследствии переименованного в Рабоче-Крестьянскую Инспекцию)». Наконец, с января 1920 по ноябрь 1922 года Урысон был научным консультантом Наркомата юстиции, где «по заданиям Наркомата составлял разнообразные декреты, которые и докладывал в Малый Совнарком». Появилась и возможность заняться любимым издательским делом: Урысон был «фактически» редактором периодического издания «Материалы Народного Комиссариата Юстиции», а в 1922 году опубликовал в нем большую статью «Статьи Версальского мирного договора, относящиеся к России». В это время Урысон также «принимал ближайшее участие в составлении Уголовного Кодекса 1922 года. Написал по заданию НКИД обширный меморандум о правовом строе РСФСР для международной Генуэзской Конференции. Исполнял и другие задания ответственного характера».

Как только осенью 1922 года была создана Московская коллегия защитников, Урысон вступил в ее ряды, снова став адвокатом. Одновременно он:

Судя по всему, уголовное право интересовало Урысона все меньше и зарабатывал он в основном в качестве юрисконсульта различных предприятий (что во времена НЭПа было среди адвокатов частым явлением). В частности, в 1926–1927 годах он сотрудничал с английской концессией «МИС-Лимитед», занимавшейся поначалу жилищным строительством в Москве, но имевшей далеко идущие планы по расширению. Из показаний Урысона в 1930 году:

С марта 1927 года Урысон начал работать, тоже юрисконсультом, в германской концессии «Целлугал» (так называлась тогда существовавшая с начала XIX века московская фабрика галантерейных товаров, пережившая Советский Союз под названием завод «Стрела»).

В начале 1920-х годов (а может быть, и раньше) Урысон также возобновил свое участие в жизни московской еврейской общины — теперь в первую очередь оказывая профессиональную юридическую помощь по самым разным делам по мере необходимости. К сожалению, единственный обнаруженный пока источник об этой стороне жизни Урысона — это его показания из следственного дела 1938 года, к которым, конечно, следует относиться с осторожностью: о чем-то он мог умалчивать, а что-то, наоборот, могло быть выдумкой следствия (последнее уж точно относится к большинству формулировок и трактовке деятельности Урысона и других людей).

Можно с уверенностью сказать, что потребности еврейской общины Москвы и вообще религиозных евреев России в юридической помощи в первые послереволюционные годы были велики. Советская власть, провозгласив поначалу борьбу с антисемитизмом и веротерпимость, быстро перешла к преследованию иудаизма и религиозных общин — в этом смысле их положение ничем не отличалось от других религий. В январе 1918 года был создан Еврейский Комиссариат («евком») в рамках Наркомата по делам национальностей, который поставил своей задачей ликвидировать все существовавшие еврейские организации и провозгласил «диктатуру пролетариата на еврейской улице»; в 1919 году появилась «евсекция» коммунистической партии (она была закрыта только в 1930-м в связи с небольшой результативностью). В начале 1920-х годов в целях «борьбы с безграмотностью» были закрыты синагоги в ряде городов; в 1923 году чуть не реквизировали здание московской синагоги на Маросейке — ее удалось отстоять уже упоминавшемуся раввину Мазе, вероятно, не без помощи Урысона. Упорствующих раввинов, меламедов, резников и общественных деятелей арестовывали.

Вот как рассказывал Урысон в 1938 году о начале его участия в жизни московской общины:

«Уже в 1921 году мне удалось в Москве через бывш. раввина МАЗЕ и ФУКС Альберта Львовича нащупать действующее антисоветское нелегальное еврейское подполье. Я был весьма рад, когда в одной из бесед мне раввин МАЗЕ заявил:

“Рэб, я лично много слышал о вас лестного, знаю, что вы «апикорейс», но одновременно еврейский националист, мы ведь вместе с вами печемся о судьбах еврейского народа. Раньше советской власти было не до нас, большевики дрались на фронтах, теперь я вижу дело идет к передышке, а это значит они — большевики — возьмутся за строительство в стране. Согласились ли вы помогать нам в нашем общем деле?”

Я дал свое согласие на участие в общей антисоветской деятельности религиозного подполья. С этой поры я никогда не порывал своей связи с этим подпольем».

И далее:

В 1924 году у советского правительства возникла новая идея о том, как отвлечь советских евреев от вредной религии и приобщить их к общественно-полезному труду. В августе был создан Комитет по земельному устройству еврейских трудящихся при президиуме Совета национальностей ЦИК СССР (КомЗЕТ). Тогда же КомЗЕТ подписал соглашение с крупнейшей американской благотворительной организацией «Джойнт» (она оказывала огромную помощь голодающим в России, причем далеко не только евреям) о создании корпорации «Агро-Джойнт». Так возник амбициозный проект «аграризации» советских евреев — в противовес сионистскому движению, выступавшему за эмиграцию евреев в Палестину. КомЗЕТ отводил земли для новых еврейских колхозов или, как тогда говорили, колоний — поначалу на территории Украины и Крыма, — а «Агро-Джойнт» поставлял колонистам технику, посевное зерно, скот, а также обучал их прогрессивным методам ведения сельского хозяйства.

В помощь КомЗЕТу был создан ОЗЕТ — Общество землеустройства еврейских трудящихся, которое распределяло помощь переселенцам, занималось пропагандой и агитацией, организацией в колониях образования и медицинской помощи и взаимодействием с международными еврейскими организациями. В Президиум ОЗЕТа входили в разное время разные общественные деятели, включая, например, Маяковского и Михоэлса, а в 1927 году в его состав был избран и Урысон. Впрочем, с ключевыми людьми в руководстве КомЗЕТа, ОЗЕТа и «Агро-Джойнта», ставшими альтернативным центром еврейской общественной жизни и посредниками между еврейскими общинами страны и государством, Урысон был знаком и раньше.

«Агро-Джойнт» возглавлял Иосиф Розен, эмигрировавший в США из России еще в 1900-е годы и получивший там сельскохозяйственное образование. Вот как рассказывал о знакомстве с ним Урысон в 1938 году:

«С гр. САСШ Розеном я впервые познакомился в 1922 г., когда он собрал в своем особняке в Гранатном пер. большое собрание разных представителей еврейской интеллигенции, чтобы прочесть им доклад на тему [о] насаждении среди еврейских мелкобуржуазных местечковых масс земледелия. Идея эта, связанная с образованием в Советском Союзе автономной еврейской республики, получила тогда большую популярность среди еврейской интеллигенции, крайне увлекла и меня, и на этой почве началось мое сближение с Розеном.

Розен в свою очередь познакомил меня в период времени 1924–1927 г. со следующими прибывшими в Москву гражданами САСШ:

1. Джемс Розенберг, крупным нью-йоркским адвокатом, вице-през. Джойнта
2. Биликопом — филадельфийским евр. общественным деятелем
3. Вильям Розенвальд, чикагским миллионером, жертвователем в пользу Джойнта
4. Феликс Варбург, нью-йоркским банкиром, председателем Джойнта.

Со всеми этими лицами я вел беседы главным образом в присутствии членов Президиума Озета на тему о еврейском земледелии. Розен демонстрировал меня как беспартийного, выражающего общественное мнение беспартийной интеллигенции. Одному из них я дал интервью для прессы, и оно было напечатано в газетах и отдельной брошюрой. Текст интервью был мной предварительно согласован с Председателем Озета покойным Лариным».

На допросе десятью годами раньше Урысон рассказал о сути своего сотрудничества с «Агро-Джойнтом»:

«Моя связь с РОЗЕН И.Б. носила характер общественно-юридических безвозмездных консультаций по всем вопросам, связанным с привлечением еврейских трудовых масс к земледелию».

Наконец, Урысон взвалил на себя еще одну общественную обязанность по еврейской линии:

Урысон имел здесь в виду своего старого товарища Альберта Фукса, который руководил ссудосберегательным (кредитным) товариществом. Фукса и других сотрудников обвинили тогда в экономической контрреволюции и тайном финансировании «клерикалов», но на тот раз обошлось.

Весной 1928 года советский проект по еврейской колонизации Крыма и Украины был переориентирован на создание Еврейской автономной области в Приамурье, в районе Биробиджана, что не нашло понимания у большей части еврейской общественности. Но Урысон в этом обсуждении поучаствовать не успел.

НЕУДАЧНАЯ ШУТКА

Вечером 4 апреля 1928 года, в пасхальный седер, в квартиру Урысонов в доме № 13 по Подсосенскому переулку пришли сотрудники ОГПУ для производства обыска и ареста 50-летнего Исаака Савельевича. 19 апреля в Бутырской тюрьме ему предъявили постановление о привлечении в качестве обвиняемого по ч. 11 ст. 58 Уголовного кодекса:

«…гр-н СССР Урысон Исаак Савельевич находился в деловой связи с рядом лиц, кои занимаются на территории СССР организационной контр-революционной деятельностью, направленной к свержению существующего на основании Конституции РСФСР Рабоче-Крестьянского Правительства,

что гр-н Урысон И.С., преследуя цель свержения советского строя, выполнял ряд поручений вышеуказанных лиц.

Из вышеизложенного устанавливается, что гр-н СССР Урысон Исаак Савельевич достаточно изобличается в контр-революционной деятельности, направленной к свержению советского строя».

В конце протокола рукой Урысона написано: «Против предъявленного обвинения протестую как абсолютно неосновательного».

Протоколы допросов Урысона до середины мая в деле отсутствуют, но 6 мая младший надзиратель Бутырской тюрьмы составил рапорт на имя коменданта, в котором сообщал, что, когда Урысона вызвали «без вещей по городу», при производстве личного досмотра он «пытался уничтожить записку», обрывки которой были у него отняты и приобщены к делу. На дальнейших допросах Урысон пояснил:

Сотрудники ОГПУ попытались, как могли, реконструировать содержание записки, адресованной Елене Исааковне, жене Урысона:

«Мне конкретно ничего не сказали. Обвинение оставалось чисто отвлеченным. Я написал ряд заявлений: Крыленко, Янсону, Катаньяну… Ягоде... Обвинения абсурд. Материалов у них нет и вообще их не существует в природе, так как никогда этим не занимался. Допросы сводились к требованию сознания, между прочим требовали, чтобы я сознался в организации террора: как ни дики и бездоказательны обвинения, необходим нажим, чтобы дело кончилось благополучно, без этого меня могут закатить… не исключена возможность, что за бессодержательным обвинением кроется удар за последние мои выступления в Трудкредите… Моя концессионная практика… не была… предметом допроса; по делу Мис интересовались, что делают англичане в Москве кроме концработы. Мне это оказалось неизвестным».

Дальше Урысон предлагал жене через разных лиц (членов президиума МКЗ, Альберта Фукса и других) связаться с разными высокопоставленными чиновниками.

10 мая следствие разыграло свой главный козырь. 10 мая была допрошена в качестве свидетеля 33-летняя Ирина Николаевна Гринберг, давняя знакомая Урысона и тоже член МКЗ. Гринберг показала:

«Я знаю УРЫСОНА… приблизительно с 1913–14 года, так как он, УРЫСОН, бывал в нашем доме, будучи присяжным поверенным. Ближе я познакомилась с УРЫСОНОМ во время своей работы в Наркомюсте в 1921–22 г. г., где УРЫСОН работал консультантом.

Вступая в члены Коллегии защитников в 1924 г., я обратилась к УРЫСОНУ с просьбой помогать мне в работе по юриспруденции. Получив на это согласие УРЫСОНА, я иногда заходила к нему домой. После я бывала до последнего времени в доме УРЫСОНА как его хорошая знакомая. Мне известно, что УРЫСОН состоит юрисконсультом Английской концессии в Москве (фирмы ЛИМИНТЕД, во главе которой был КРИПСС). О связях и знакомстве УРЫСОНА с представителями Английской миссии в Москве в период 1927 года мне известно со слов УРЫСОНА, что он знаком и встречался с английским консулом в Москве УАЙТОМ, о чем УРЫСОН мне рассказывал при разговоре с ним об англо-советском разрыве.

Бывая в доме УРЫСОНА, мы всегда с ним вели беседы на политические темы. УРЫСОН всегда говорил о том, что Советская власть долго существовать не может и ее дни сочтены. УРЫСОН крайне контр-революционных убеждений.

Кажется в половине 1926 года как-то, придя домой к УРЫСОНУ, он в беседе со мной сказал: Вы интересная женщина и Вы могли бы при желании на то сделаться любовницей СТАЛИНА, с тем, чтобы убить его. На что УРЫСОНУ я ответила, что этого я сделать не могу, так как никого из близких к нему, СТАЛИНУ, я не знаю.

2 апреля 1928 года (это было воскресенье) по приглашению УРЫСОНА я пришла к нему домой вечером. Сидела с ним одна в его кабинете. УРЫСОН, справившись о моих делах, сказал мне: “Зачем Вам влачить жалкое существование обывательницы?” и добавил: “поступите ко мне в террористический кружок и убейте СТАЛИНА”. УРЫСОН сказал мне при этом, что “Вы прославитесь на весь мир, станете Шарлоттой Корде и избавите Россию от большевиков”. УРЫСОН предложил мне отправить мою мать, живущую со мной, за границу к брату. Я говорила тогда УРЫСОНУ, что это повлечет за собой неминуемую мою гибель, на что он, УРЫСОН, ответил, что если покушение на СТАЛИНА достаточно хорошо обставить, то можно самой спастись. Прощаясь со мной в этот вечер, УРЫСОН выразил надежду, что я отправлю мою мать за границу к брату. Других разговоров в этот вечер не было».

Из показаний Гринберг понятно, откуда взялись «деловые связи с рядом лиц» и «организация террора». 15 мая между Гринберг и Урысоном была проведена очная ставка, в ходе которой Гринберг заявляла примерно то же, что на ее допросе, а Урысон все это отрицал. Чудовищные обвинения в свой адрес со стороны Гринберг он объяснил так:

В конце протокола очной ставки Урысон добавил:

«У меня были с И.Н. ГРИНБЕРГ близкие отношения в 1925 г. Эти отношения были ликвидированы приблизительно в начале 1926 года. У нее оставалось вещественное доказательство этих отношений — подарок в виде портсигара, указанного выше. В последний раз, когда она у меня была, она по моему требованию вернула этот подарок обратно, что означало окончательную ликвидацию этих отношений. Она ушла от меня с недобрыми чувствами в отношении меня. Ее клеветнические выдумки объясняются этим. И.Н. ГРИНБЕРГ легкомысленная женщина, злоупотребляющая спиртными напитками и сомнительного поведения, совершенно не способная на какие-либо жертвы из политических соображений. Поэтому совершенно дикой и невероятной является мысль о том, чтобы вообще говорить с ней на политические темы, а тем более склонить ее на террор. Все сказанное И.Н. ГРИНБЕРГ — это гнусная клевета, ложь…»

Ирина Николаевна Гринберг была дочерью московского присяжного поверенного Николая Абрамовича Гринберга. В сентябре 1919 года всю семью — Николая Абрамовича, его жену Фанни Исаевну и детей-студентов, Ирину и Романа, — арестовали по неясным обвинениям, но в конце ноября всех, кроме Романа, выпустили; Николай Абрамович заболел в тюрьме тифом и скончался 1 декабря. Чуть позже в восьмикомнатную квартиру Гринбергов в Водопьяном переулке на Мясницкой (дом и весь квартал снесен в начале 1970-х) подселили семью Осипа и Лили Брик, с которыми тогда жил и Владимир Маяковский. Роману вскоре удалось бежать из России в Берлин, откуда он перебрался в Париж, а в 1950–60-е в Нью-Йорке, разбогатев, стал известным издателем, переписывался с Набоковым и Адамовичем, а также впервые после войны издал Мандельштама и Ахматову в альманахе «Воздушные пути».

Ирина, получив в 1920 году диплом юридического факультета Московского университета и оставшись вдвоем с матерью, устроилась библиотекарем в Наркомат юстиции, где возобновила знакомство с Урысоном, который когда-то захаживал в гости к ее отцу. О дальнейшем мы уже знаем из показаний Гринберг и Урысона.

Урысон просидел под стражей около девяти месяцев. Его еще несколько раз допрашивали, в том числе об эпизоде с «русской Шарлоттой Корде». Вот как он описывал его, например, на допросе 30 мая:

Урысона и Елену Исааковну также коротко допросили о его связях с «Агро-Джойнтом» и о концессиях, в которых он работал, но ничего интересного для следствия эти допросы не выявили. О связях с вице-консулом Уэйтом как будто забыли. 9 января 1929 года Особое совещание при Коллегии ОГПУ вынесло постановление:

Поскольку девять месяцев под стражей он уже отсидел, его освободили из тюрьмы 12 января под обязательство в недельный срок выехать в избранное им место проживания — Нижний Новгород, куда он и выехал 19 января 1929 года, встретившись до этого с коллегами — П.Н. Малянтовичем, Н.К. Муравьевым и другими, — чтобы рассказать о том, что с ним случилось, и об очной ставке с Гринберг. Как ясно из последующих событий, никто из них не понял, как ОГПУ стало известно о содержании разговора наедине между Гринберг и Урысоном 1 апреля 1928 года.

Около года Урысон спокойно отбывал свои «минус шесть» (так это наказание — запрет на проживание в шести самых больших городах СССР — было известно в народе) в Нижнем Новгороде, занимаясь «научной работой». Но тут разразилась новая беда.

ЛЖЕКООПЕРАТОРЫ И ОБЩЕСТВЕННИКИ

Все время после возвращения в Москву в 1906 году Урысон жил на разных съемных квартирах, а с 1916 по октябрь 1927 года — в доме № 4 по Мясницкому проезду, где после революции семью «уплотнили». Как писал Исаак Савельевич,

«В продолжение ряда лет я жил в густо уплотненной квартире, где помещалось пять семейств; неизменными спутниками этой уплотненности были постоянные ссоры и скандалы. Моей мечтой было добиться своей собственной квартиры, где я мог бы спокойно предаваться в часы, свободные от служебных и профессиональных обязанностей, своим любимым научным занятиям. Чтобы добыть необходимые для этого средства, я чрезвычайно усиленно работал, совмещал службу с адвокатурой, при этом я и семья чрезвычайно скромно жили. Все было сосредоточено на то, чтобы сколотить средства на сооружение квартиры, и я годами копил, прибавляя рубль к рублю и червонец к червонцу… Я получил возможность соорудить себе квартиру в общегражданском жилищно-строительном кооперативе «Задруга» (Подсосенский пер. 13), куда я переселился 15 октября 1927 года. Мне не пришлось долго жить в этой квартире, так как я скоро вынужден был по приговору ГПУ уехать из Москвы («минус шесть»), но там продолжала жить моя семья».

Случайно удалось выяснить, что соседями Урысонов по лестничной клетке была семья А.Э. Вормса — еще одного известного адвоката и правоведа, расстрелянного в 1937 году. В том же доме приобрел квартиру и Осип Савельевич Урысон, брат Исаака Савельевича.

В январе 1930 года почти все комнаты квартиры № 6 (включая библиотеку из трех с половиной тысяч томов) были опечатаны сотрудниками ОГПУ. Елене Исааковне сообщили, что в отношении нее и ее мужа возбуждено уголовное дело по обвинению в «учреждении и руководстве деятельностью лжекооперативов», что грозит им лишением свободы на срок до пяти лет с конфискацией всего или части имущества.

В чем конкретно состояли обвинения, неясно, но известно, что то же самое происходило со многими их соседями (но не с Вормсом), тоже арестованными. Узнав об этом, Урысон послал из Нижнего Новгорода письмо на имя Рубена Катаняна, в то время старшего помощника прокурора Верховного Суда СССР по надзору за ОГПУ (и бывшего присяжного поверенного), в котором просил прекратить дело против него и его жены, поскольку из числа соседей такие дела были возбуждены исключительно в отношении «нэпманского элемента», к каковому он не относится — как до, так и после революции он трудился, а также занимал ряд ответственных постов при советской власти:

«Уголовный закон о “лжекооперативах”… считает лжекооперативом такую организацию, где для извлечения капиталистической прибыли кто-нибудь прикрывается кооперативной формой; текст ст. 129 а УК имеет в виду тех частных торговцев и промышленников, которые продолжают свою эксплоататорскую работу в невинной шкуре производственных и кустарных артелей, используя налоговые льготы, установленные для кооперативных товариществ. <…>

Каким же образом ст. 129 а может быть применена ко мне, построившему на трудовые сбережения квартиру и лично с семейством жившему в этой квартире? Если после моего вынужденного отъезда из Москвы, когда мой кабинет пустовал, он был на несколько месяцев сдан (одна комната из пяти), то такая сдача комнаты прямо разрешается не только общегражданским, но и рабочим жилкооперативом, и порядок сдачи прямо предусмотрен примерным уставом. Никаких кооперативных льгот я не использовал. <…>

Но может быть мой правовой подход к этому вопросу неправилен. Может быть здесь было чисто политическо-классовое мероприятие, заключающееся в ликвидации группы нэпманов, входивших членами в Жилкооператив «Задруга». То обстоятельство, что в доме были арестованы и привлечены к ответственности ТОЛЬКО нэпманские элементы, указывает на то, что удар был направлен по классовой линии.

Если это так, то я имею право требовать, чтобы меня не сваливали в общую кучу с нетрудовым элементом. <…> Я могу сказать, что в великой русской революции, сооруженной рядом поколений борцов-революционеров, есть, правда маленькая, но и моя капля крови. Я за это ничего не требую, но считаю, что в общую свалку с ликвидируемым ныне нэпманством меня сваливать нельзя.

Я прошу, чтобы обо мне и моей жене дело было прекращено. Я прошу не милости, не снисхождения. Я прошу, чтобы ко мне был применен советский закон, элементарная справедливость и та классовая генеральная партийная линия, которая строго требует, чтобы эти удары по нэпману и кулаку не захватывали и трудовые элементы».

19 февраля Елена Исааковна была приговорена к «минус шесть» с конфискацией, а Исааку Савельевичу «минус шесть» заменили в феврале «высылкой в Северный край на оставшийся срок» и конфискацией права застройки (то есть кооперативной квартиры в Подсосенском). Однако исполнение этих постановлений по распоряжению Катаняна приостановили, и в сентябре приговор в отношении Елены Исааковны отменили, разрешив ей «свободное проживание по СССР» и постановив «конфискованное имущество у ее мужа возвратить ей». Но квартиру Урысонам так никто и не вернул (кстати, к высылке с конфискацией был приговорен и Осип Савельевич). Опять же случайным образом выяснилось, что в какой-то момент в 1930 году в эту квартиру вселилась (якобы по распоряжению Сталина — видимо, квартира, будучи изъятой, уже находилась в ведении НКВД) семья известного терапевта, одного из личных врачей Сталина И.А. Валединского.

Что же касается Урысона, то в Северный край он выехать не успел, поскольку в августе 1930 года его снова арестовали в Нижнем Новгороде и этапировали в Москву — в связи с совершенно новым делом.

11 августа ОГПУ арестовало 11 членов МКЗ — в основном это были «старые» защитники, включая уже упоминавшегося П. П. Коренева; бывшего меньшевика и министра почт и телеграфа во Временном правительстве Алексея Максимовича Никитина (он будет расстрелян в 1939-м); не раз подвергавшегося аресту в начале 1920-х бывшего дворянина Георгия Викторовича Филатьева; бывшего народного социалиста и министра юстиции недолговечного «Временного Сибирского правительства» Григория Борисовича Патушинского и других. По неясной причине среди арестованных оказалась и И.Н. Гринберг, принадлежавшая совсем к другому поколению.

Суть обвинений сводилась к следующему. Сразу после создания новой советской адвокатуры в 1922 году бывшие присяжные поверенные и их помощники объединились в так называемую «общественную группу», которая в основном занималась организацией оказания бесплатной юридической помощи рабочим и крестьянам, но «противостояла» немногочисленным партийным адвокатам (в смысле влияния на принимаемые президиумом коллегии решения). В 1925 году эту и другие группы в МКЗ распустили, но, по версии следствия, «общественники» продолжали проводить нелегальные собрания на квартирах, то есть

Гринберг в августе была допрошена дважды, и один из допросов почти целиком посвящен Урысону и истории с «русской Шарлоттой Корде» (Урысон, хотя и входил в «общественную группу», никакого участия в совещаниях ее руководства не принимал ни до, ни после ее роспуска). 29 августа снова дает подробные показания об этой истории и этапированный в Москву Урысон:

«Гр-ку Гринберг я знал еще маленькой девочкой, т. к. был в приятельских отношениях с ее отцом. Но никаких отношений у меня с ней не было. Таковые начались, насколько мне помнится, с 1925 года. Живя очень близко около меня, она начала у меня бывать, иногда исполняла некоторые мои поручения по адвокатской части, ибо она тоже была членом коллегии защитников; но главным образом она пользовалась моими советами в области юридических вопросов, так как сама она значительными знаниями и опытом в этих вопросах не обладала. Она пользовалась и моей материальной поддержкой, получая от меня время от времени сравнительно небольшие суммы. Однажды я также подарил ей небольшой дамский портсигар. Эти мои отношения к ней длились примерно год с небольшим. Так как она стала так себя вести, как по моим понятиям вести себя не следует, то я просил ее у меня больше не бывать и по телефону мне не звонить. Приблизительно в середине или конце 1926 г. всякие мои отношения к ней совершенно прекратились: лишь крайне редко она ко мне заходила или звонила по телефону. Не желая, чтобы что-нибудь из моих старых отношений могло остаться, я, встретив ее случайно в конце марта 1928 г. на улице, просил ее вернуть мне обратно данный ей подарок (портсигар) и чтобы побудить ее исполнить это, предложил ей за него 50 рублей, хотя цена его была значительно ниже. 1-го апр. 1928 г. она ко мне явилась и действительно принесла портсигар, получив 50 рублей. Она сидела у меня минут пятнадцать или двадцать. Это посещение сыграло роковую роль в моей жизни. Я сидел с ней в кабинете, а в столовой по поводу семейного торжества были гости (был день рождения моего сына-мальчика). Разговор с г-кой Гринберг шел о разных пустяках и носил характер поверхностный и шуточный. Помнить, чего этот разговор касался, я не мог даже спустя несколько недель после этого события, ибо таково свойство всяких пустяковых разговоров, что они быстро забываются. Но когда я сидел по поводу этого разговора в 1928 году в тюрьме и напрягал все свое внимание, чтобы его вспомнить и после очной ставки с гр-кой Гринберг, я мог лишь вспомнить, что последняя среди всякой другой пустяковой болтовни сказала мне, что она познакомилась с какой-то гражданкой, находящейся в интимных отношениях с тов. Сталиным. На это я ей в шутку ответил, чтобы она сама старалась познакомиться с т. Сталиным и сделалась его любовницей. Этот мой разговор и это мое небольшое замечание, носившее анекдотический характер, она впоследствии исказила и переврала, и это послужило причиной моего длительного заключения и высылки из Москвы. За время моих близких отношений с Гринберг я ей неоднократно давал небольшие суммы и думаю, что за все время я ей в общей сложности дал не более 200 или 300 рублей (за промежуток более года); я ей давал деньги потому, что хотел помогать ей, ибо ей тяжко жилось, а также по соображениям личной близости. Никаких политических бесед я никогда с ней не вел, так как она не представляла собой личности политически интересной».

Гринберг изложила собственную версию событий на допросе 18 августа и затем в обширных собственноручных показаниях в ноябре того же года, где она сообщила множество пикантных подробностей из жизни московской адвокатуры.

«В 1925 г. или в конце 1924 г. я вновь встретилась с УРЫСОНОМ, он стал за мной ухаживать, приглашал к себе, сказав, что летом, когда жена уедет, он просил меня чаще заходить. Я была в разводе, в мае 1924 года вступила в адвокатуру, жила с матерью вдвоем, практики у меня не было, в делах слабо разбиралась, зная, что УРЫСОН блестящий юрист, я согласилась у него бывать. Причем, когда я приходила к нему, то это было всегда по поводу какого-то юридического казуса, в котором я сама разобраться не могла. УРЫСОН держался очень корректно, восхищался мною, а именно, что я так образована, разбираюсь в вопросах искусства и т. д. Потом он стал объясняться мне в любви. Меня УРЫСОН интересовал как опытный юрист и в любовную связь вступать с ним мне отнюдь не хотелось. В конце концов у нас установились полулюбовные, полудружеские отношения, т. е. половой близости в чистом виде не было.

<…>

Однажды я зашла к УРЫСОНУ вечером, он меня принял. Я ему показывала книгу старинную, которую я принесла. Я была хорошо одета. Он мне сказал: “Вы интересная женщина, сделайтесь любовницей СТАЛИНА и убейте его”. Я ответила, что не умею стрелять и что раз он мне предлагает такую вещь, значит он меня недостаточно любит, т. к. я буду расстреляна, и сказала: “Почему Вы этого не предлагаете Вашей дочери?” Он ответил: “моя дочь еще маленькая” и “что значит личная жизнь в сравнении с мировой славой, станете Шарлоттой КАРДЭ и Вы прославитесь на весь мир”. Я сказала, что я не умею стрелять, тогда мы заговорили о способе убить СТАЛИНА холодным оружием, потом я для того, чтобы выявить его активность в этом его преступном замысле, сказала ему, что у меня есть знакомая любовница СТАЛИНА, блондинка, каковой в действительности у меня нет. Я утверждаю, что до этого разговора с УРЫСОНОМ у меня отношения были с ним такие, т. е. дружеские, что тот факт, что он дал мне 50 р. за портсигар, который он мне подарил ранее, отнюдь, как он говорит, не означали разрыва между нами. УРЫСОН относился ко мне с большим доверием, то, что он говорит на очной ставке, — неправда. Неоднократно он говорил, что не будь он так стар, он бы на мне женился, но боится, что я его брошу. Сейчас же по приходе домой я позвонила по телефону Сергею Ивановичу и сообщила ему этот разговор. О дальнейшем Вам известно».

Из двух последних предложений и некоторых других замечаний Гринберг совершенно ясно, откуда ОГПУ узнало о содержании ее разговора с Урысоном — Гринберг была секретной сотрудницей ОГПУ. В заключение она писала:

«Если я иногда может быть и не все запоминала, то это возможно от чрезвычайной нагрузки: личная жизнь, адвокатская профработа, отнимающая массу сил и времени, разработки других заданий, я говорю «может быть», так как я считаю, что я все отмечала.

<…>

Никогда УРЫСОН не охладевал ко мне, даже после освобождения. Я знаю об этом со слов Владимира Павловича МАЛЯНТОВИЧА. Он объяснил мое поведение на этой ставке как волне возможное при той обстановке, которая царит в ОГПУ. Никаких попыток со стороны УРЫСОНА порвать со мной отношения не было».

В обвинительном заключении по делу «общественников» говорится, что «причастность ГРИНБЕРГ к нелегальной группе общественников следствием не установлена». Впрочем, в декабре 1930 года постановлением Особого совещания только четверым из 11 обвиняемых было назначено наказание, да и то очень мягкое — «минус шесть» или «минус один» (запрет на проживание только в Москве и Московской области), и даже эти приговоры были вскоре отменены. В отношении Урысона в связи с этим делом 13 ноября 1930 года тоже было вынесено обвинительное заключение, однако приговора нет ни в его деле, ни в деле «общественников». При этом еще в августе постановление о высылке его в Северный край по экономическому делу было пересмотрено, и его приговорили к высылке на оставшийся срок (то есть до 3 февраля 1933 года) в Великий Устюг — куда он, вероятно, и выехал после допросов в Москве. А 13 апреля 1932 года — через четыре года после памятного пасхального седера — Урысон был по неизвестным причинам досрочно освобожден и вскоре вернулся в Москву.

КЛЕРИКАЛЬНЫЙ АНТИСОВЕТСКИЙ ЦЕНТР

Исаак Савельевич восстановил членство в МКЗ, а также устроился юрисконсультом в Институт механизации сельского хозяйства. Поселились Урысоны — видимо, еще до возвращения Исаака Савельевича — у его двоюродного брата, преподавателя Московского инженерно-строительного института Георгия Иосифовича Урысона, который жил в квартире в Трубниковском переулке еще до революции. Встречался ли Урысон после возвращения с Гринберг — неизвестно. Вообще о жизни Гринберг после 1930 года известно очень мало: вскоре она ушла из адвокатуры, работала юрисконсультом и жила с матерью (погибшей в результате несчастного случая в 1946 году) и мужем все в той же квартире в Водопьяном переулке, где и умерла в начале 1970-х.

Если верить показаниям Урысона в 1938 году, в 1933-м он возобновил свое общение с московским еврейским «центром». Раввин Мазе умер еще в конце 1924 года, пришедший ему на смену раввин Клемес как раз в 1933-м эмигрировал в Палестину, и во главе общины — а по сути, всего еврейства страны — стал знаменитый раввин Шмер-Лейб Янкелевич Медалье.

Вот как писал об этом периоде Урысон:

Урысон довольно часто общался с Розеном, председателем «Агро-Джойнта»:

«Я лично поддерживал знакомство с Розеном независимо и помимо всяких религиозных дел, в качестве старого знакомого. Разговаривал с ним о самых разнообразных предметах. Рассказывал ему и всякие политические новости, сплетни, анекдоты, слухи о производимых арестах, про политические настроения тех интеллигентных кругов, где я вращаюсь, словом был с ним совершенно откровенен. По роду моей советской работы я никаких государственных секретов не знал и, естественно, ничего ему передавать и не мог. Должен при этом указать, что Розен был окружен значительным и интеллигентным аппаратом, который отчасти жил с ним в одной квартире, кроме того Розен был связан многочисленной родней и старыми знакомыми, с которыми поддерживал постоянное общение. Поэтому мои часовые визиты, которые наносились ему раз-два в месяц, вряд ли могли особенно обогатить его чем-нибудь ему неизвестным. Все же я должен считать мои беседы с Розеном недопустимым легкомыслием, граничащим с преступлением. От Розена я никогда никаких денег не получал. Приезжая из заграницы, он часто оказывал мне мелкие знаки внимания: он привозил мне новейшие книги (так он привез мне романы Фейхтвангера “Иудейскую войну” и “Сыновья”), привез мне раз-другой ножи для безопасной бритвы, стекла для очков, привез и высылал посылками медицинский астматический порошок и другие мелочи. Получал я все это у него на квартире, где у меня и обычно происходили с ним встречи».

Тучи начали сгущаться над советским еврейским проектом еще в середине 1930-х. Переселение в Биробиджан не оправдало ожиданий (на самом пике, в 1937 году, евреев в Еврейской автономной области было 20 тысяч), а разнообразные проявления еврейской общественной жизни — отнюдь не только религиозные — постепенно уничтожались. В 1937-м начались аресты людей, связанных с КомЗЕТом, ОЗЕТом и «Агро-Джойнтом». Розен уехал из России в мае 1937-го. В ноябре 1937 года был арестован его заместитель Иезекииль Абрамович Гроер (в прошлом адвокат), в декабре — Абрам Григорьевич Брагин, в прошлом активный деятель ОЗЕТа.

4 января арестовали раввина Медалье и Урысона. Чуть позже были арестованы остальные сотрудники «Агро-Джойнта», а также Альберт Фукс и Мендель Брауде, еще один старый еврейский активист.

В мае 1938 года КОМзет, ОЗЕТ и «Агро-Джойнт» были ликвидированы. Медалье, Фукс, Брауде и Урысон стали основными обвиняемыми по делу о «нелегальном антисоветском еврейском клерикальном центре». В кратком изложении версия следствия состояла в том, что под «крышей» московской хоральной синагоги и еврейской общины действовал «антисоветский клерикальный центр» в лице руководства того и другого и близких к нему людей. Поначалу, в 1920-е, этот «центр» просто снабжал деньгами и руководящими указаниями провинциальные общины (что, в общем, было правдой, за исключением какого-либо реального антисоветского и «контрреволюционного» элемента, который следствием никак не конкретизируется), а с 1924 года стал финансироваться международной закулисой в виде «Агро-Джойнта» под руководством Розена, поставляя последнему сведения шпионского характера и клеветническую информацию о положении советского еврейства, которую Розен использовал для дискредитации советской власти и ее инициатив в области создания в СССР еврейской автономии (чтобы советские евреи вместо Крыма и впоследствии Биробиджана эмигрировали в Палестину).

В «справке на арест» Урысону припомнили все — и членство в Бунде, и связи с иностранцами через концессии, и «Трудкредит», и подготовку покушения на Сталина, и «английского шпиона Уайта», и, конечно, связь с Розеном и «Агро-Джойнтом». В деле есть заявление Урысона на имя следователя — оно не датировано, но, судя по порядку документов в деле, было написано вскоре после ареста, в январе:

«Настоящим заявляю, что я состоял членом религиозного нелегального центра в Москве, в который входили еще гр-не Фукс А.Л., Броуде М.В., раввин Медалье, а также исполнительный орган Главной Московской Синагоги. Деятельность его заключалась в помощи раввинам, отдельным религиозным общинам СССР.

Средства центр получал: 1) от Главной Синагоги и отчислений других синагог, 2) от Директора Американского Общества «Агроджойнта» д-ра Розена И.Б. Центр в лице Фукса поддерживал связь с Розеном, деньги передавались гр. Фуксу, который их распределял, ставя в известность центр, но и делая это самостоятельно.

В связи с передаваемыми центру средствами последний в лице Медалье и Фукса информировал лично гр. Розена о положении евреев в СССР. Информация, передаваемая гр-ми Фуксом и Медалье, была устная. Эта информация извращала действительное положение евреев в СССР.

Подробные показания о деятельности нелегального центра я дам отдельно».

В этих подробных показаниях Урысон дальше изложил всю историю его участия в жизни московской общины (а заодно все связанное с Гринберг и концессиями) — правда, часто в формулировках, которые явно продиктованы следствием. Процитирую лишь один фрагмент:

«В последнее время я начинал уже прозревать. Замечательные успехи социалистического строительства, Сталинская конституция — с одной стороны, и торжествующий фашизм, который захватывал одну буржуазию за другой, — с другой стороны, постепенно раскрывали предо мной ту истину, что в настоящее время на мировой арене борются две силы: коммунизм и фашизм. Третьего не существует.

Но я стал понимать это слишком поздно. В 1937 г. я уже почти не бывал в синагоге, Фуксу я заявил — после выборов нового правления — что больше бывать там не буду… Да, я стал прозревать слишком поздно, и меня настигла карающая рука советской власти. Говорю это не для того, чтобы выгородить себя или просить милости. Я прямо заявляю, что заслуживаю большей кары, чем Фукс, Броуде, Медалье. Первому уже за 80 лет, а двум другим около 70 лет. Они всеми своими корнями сидят в прошлом. А я старый революционер-марксист! А кому больше дано, с того больше и взыщется».

Урысона допросили еще один раз, в апреле — ничего нового он не сообщил, продолжал отрицать свою вину в шпионаже и подготовке теракта, но признавал участие в работе «клерикального центра» вместе с Медалье, Фуксом (уже арестованными) и Брауде (арестован позже, в сентябре) — Медалье и Фукс, в свою очередь, давали аналогичные показания против Урысона. На этом следствие было закончено, а 11 мая заместитель прокурора СССР Рогинский утвердил обвинительное заключение, в котором Урысон обвинялся в том, что он

«1) Являлся активным участником и одним из руководителей антисоветского, нелегального, религиозного еврейского центра.

2) Являясь одним из руководителей антисоветского еврейского религиозного центра, поддерживал личную связь с директором американского агрономического общества «Агроджойнт» доктором РОЗЕН Иосифом, которому передавал в течении с 1926 г. и по 1938 г. различную, контрреволюционную (167) клеветническую информацию о СССР.

3) В 1927 г., работая в английской концессионной фирме «Лимитед», передавал а/с информацию директору фирмы англичанину КРИПС.

4) Подготавливал террористический акт против тов. СТАЛИНА и в целях реализации своих террористических планов пытался завербовать в качестве исполнительницы тер. акта гр-ку ГРИНБЕРГ.

Указанное предусмотрено ст. ст. 58-1/а, 58-8 через 19, 58-11».

Каждой из этих трех статей было достаточно для вынесения смертного приговора.

Суд, упомянув в приговоре только руководство клерикальным центром, связь с Розеном и вербовку Гринберг в целях подготовки покушения на Сталина, приговорил Урысона к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в тот же день, 16 июня 1938 года.

Вскоре после ареста Исаака Савельевича были арестованы и его двоюродный брат, в чьей квартире он жил, и жена Елена Исааковна. Оба были приговорены к нескольким годам лишения свободы, оба умерли в начале 1950-х годов — Елена Исааковна вместе с дочерью Софией оказались в Уфе, где прожила оставшуюся жизнь и София, работавшая врачом. Сын Исаака Савельевича Михаил в год гибели отца закончил Биолого-почвенный факультет МГУ и до самой своей смерти в 2007 году был научным сотрудником НИИ антропологии МГУ.

И.С. Урысон был реабилитирован по делу 1938 года в октябре 1956-го, а по делу 1928–1930 годов — в марте 1993-го.