1868 — 1939
Альфонс Эрнестович Вормс
  • год рождения
    1868
  • дата ареста
    5 НОЯБРЯ 1936 ГОДА
  • дата приговора
    4 МАЯ 1937 ГОДА
  • Приговор
    3 ГОДА ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ
  • Дата смерти в тюрьме
    23 МАРТА 1939 ГОДА
  • реабилитирован
    20 ИЮЛЯ 1990 ГОДА

Адвокатура не была основным призванием Альфонса Эрнестовича Вормса: гораздо больше он известен как правовед-цивилист и основоположник целой дисциплины в русской академической правовой традиции — «крестьянского права», развитие которого должно было, по замыслу Вормса, помочь крестьянину превратиться в подлинного землепользователя (по известным причинам эта концепция осталась нереализованной). Более того, сфера его интересов не ограничивалась правом — чего стоят хотя бы его написанные в начале 1930-х годов воспоминания об обсуждении поэзии Вергилия с Л.Н. Толстым в конце 1890-х. Адвокатура же в разные моменты его жизни — как до, так и после 1917 года — была для него тем занятием, которое «обеспечивает более спокойное и прочное положение, чем профессура». Тем не менее Вормс — энциклопедически образованный, читавший и писавший на нескольких языках, — пользовался авторитетом у коллег и доверителей и как присяжный поверенный, и как член Московской коллегии защитников. В 1930 году он вышел из состава коллегии, но очень успешно работал в качестве юрисконсульта, представляя интересы иностранных концессий и других организаций — что и стало поводом для его преследования в 1936-м (впрочем, к тому моменту для человека с его прошлым и родом занятий, не говоря о национальном происхождении, репрессии в Советском Союзе становились практически неизбежными).

Благодаря усилиям внука Альфонса Эрнестовича, Ивана Егорова, и исследовательницы Наталии Шленской биография Вормса неплохо изучена и описана, поэтому я изложу ее лишь в общих чертах, сфокусировавшись на самых ярких моментах, и в особенности на обстоятельствах уголовного преследования Вормса и событиях, связанных с его осуждением, отбыванием наказания и гибелью.



ДОМ УПРАВЛЯЮЩЕГО И «АФИНСКАЯ ПОЛИТИЯ»

Альфонс Эрнестович Вормс происходил из старого рода балтийских («остзейских») немцев; его отец, Эрнст Эдуард Вильгельм (Эрнст Вильгельмович), по образованию агроном, получил в конце 1860-х годов место управляющего большой усадьбой в Тульской губернии (она принадлежала фрейлине двора А.П. Толстой (Мордвиновой), куда и переехал с молодой женой Бертой Доротеей, в девичестве Фетт. Тут, в доме управляющего, родились Альфонс Эрнестович и его младшие сестры, Берта и Альма.



А.Э. Вормс. Не позже 1880 г. Источник: личный архив И.В. Егорова


Дом в с. Троицкое Чернского уезда Тульской губернии, в котором родились и провели детство Альфонс Вормс и его сестры. Акварель А. Губарёва. 1879 г. Источник: личный архив И.В. Егорова


Вормсы вскоре переехали в Москву, а Альфонса отправили учиться в немецкую рижскую гимназию, где он, по собственному признанию, увлекся древними языками, античной литературой и историей. В 1886 году Вормс поступил на юридический факультет Императорского Московского университета.



Первая страница аттестата зрелости, выданного А.Э. Вормсу в 1886 году. Источник: студенческое дело А.Э. Вормса, ЦГИА, ф. 418, оп. 300, дело 141 (копия предоставлена Г.Н. Рыженко)


Впрочем, и тут он «продолжал интересоваться главным образом вопросами истории и филологии»:



«Из преподавателей этих наук на меня с самого начала оказали решающее влияние В.О. Ключевский и П.Г. Виноградов. Первый привлек меня к занятиям историей русского социального быта, позже приведшим меня к изучению юридических судеб русского крестьянства за истекшее столетие и к разработке так называемого “крестьянского права”, понятного только при исследовании его исторических напластований, нередко причудливо обнажающихся из-под новых наслоений».



Вормсу не слишком нравилось господствовавшее тогда «историко-этическое», как он его называет, направление в преподавании права в ИМУ: «Студенты проходили тогда курсы, почти не заглядывая в законы, не умея большею частью даже найти их». Гораздо большее влияние оказал на него семинар упомянутого профессора Виноградова по греческой истории, в котором он принял участие уже по окончании основного университетского курса, в 1891 году. Семинаристы изучали трактат Аристотеля «Афинская полития», полный текст которого был только что обнаружен на одном из пергаментов в коллекции Британского музея и впервые опубликован (до этого трактат считался утраченным).



А.Э. Вормс — студент Императорского Московского университета. Не позже 1891 года. Источник: личный архив И. В. Егорова

Вместе с Вормсом участниками семинара оказались еще два выдающихся человека. Одним из них был Михаил Гершензон (1869–1925) — историк культуры, филолог, публицист, среди прочего инициировавший в 1909 году издание сборника «Вехи». А вторым однокашником Вормса оказался Василий Маклаков, впоследствии известнейший адвокат, один из лидеров кадетской партии, назначенный Керенским послом России во Франции и оставшийся там после 1917 года. Всем троим было тогда около 20 лет; Вормс, Гершензон и Маклаков близко дружили, и Маклаков оставил о том времени очень живые воспоминания:

«Другой мой товарищ той же эпохи был Альфонс Эрнестович Вормс; мы познакомились с ним на том же семинарии Виноградова. Потом мы с ним очень дружили; он подолгу живал в моем имении. В отличие от нас, которые в деревне ходили в русских рубашках, он был всегда в крахмальной сорочке и галстуке, с видом настоящего европейца. Был превосходным юристом: помогал разрабатывать сложные вопросы, принимал участие в составлении классических трудов — по русскому и советскому праву. Он остался в России, когда я навсегда уехал в Париж. Первое время мы с ним еще переписывались: он не терял надежды на эволюцию советской власти… Без его помощи я никогда не мог бы стать так скоро юристом. В заключение хочу привести шуточное стихотворение Гершензона в его частном письме ко мне, где он говорит и обо мне, и о Вормсе. Оно осталось в моей памяти; никогда нигде напечатано не было, и я хочу для литературы его сохранить; в этой небрежной шутке весь Гершензон как мастер стиля и знаток литературы…

“Происшествие. Сейчас зашел ко мне Вормс; он сбрил бороду. Это стоит стихов. Подражание Шекспиру.

Восплачьте все, кому судьбой дано

Носить штаны (знак варварства у древних).

Тот, кто в очках, пусть разобьет очки,

Кто без очков, пусть даст своим глазам

Истечь до дна кровавыми слезами.

Свершилось. Вормс сбрил бороду. Когда

И с бородой он побеждал мгновенно

Сердца и нежных дев, и молодиц,

То что же может быть, когда теперь

Он стал и свеж, и юн,

И новою блистает красотою.

Вормс осажден (не город, а Альфонс)”».



АДВОКАТ И ПРОФЕССОР

Решив заняться чем-нибудь практическим, по окончании семинара в ноябре 1891 года Вормс на год уехал в Ригу, где поступил на службу кандидатом на судебные должности в окружной суд, а с марта 1893 года был оставлен при Московском университете «для приготовления к профессорскому званию по кафедре римского права сроком на два года» (в 1895 году этот срок был продлен еще на год). Вот как он пишет об этом периоде в своей автобиографии:



«Только тут я постепенно стал уяснять себе действительный характер юриспруденции как догматической науки и заинтересовался ею. Осмотревшись в практической жизни, я через три года по окончании курса решил вернуться к теоретической работе. Я был оставлен при университете, но не получил командировки за границу, в действовавший тогда берлинский романистический семинарий, так как этому воспрепятствовал Я.П. Боголепов, который был противником заграничных “питомников” для русских юристов. Это заставило меня одновременно позаботиться о дополнительном заработке и записаться в адвокатуру. Пройденный тогда стаж пригодился мне впоследствии. Вместе с тем довольно деятельное участие в немноголюдной тогда консультации при мировом съезде дало мне возможность собрать обширный материал по крестьянскому праву, а работа в течение трех лет у С.А. Муромцева — близко ознакомиться с догматической разработкой русского гражданского права и с техникой адвокатского дела».




Приглашение С.А. Муромцева, сохранившееся в архивах А.Э. Вормса. Дата неизвестна. Фотография предоставлена Г.Н. Рыженко


Вормс упоминает здесь «консультацию помощников присяжных поверенных при съезде мировых судей» — возникшее в первой половине 1890-х годов начинание группы молодых, общественно активных адвокатов (они тогда называли себя в шутку «Бродячий клуб»), из которой впоследствии вышли все «политические защитники» 1900-х — тот же Маклаков, Павел Малянтович, Николай Муравьев, Михаил Мандельштам, Николай Тесленко, Михаил Ходасевич и другие. Маклаков описывал эту консультацию так:



«Одним из первых достижений кружка еще при старом Совете было создание “консультации помощников присяжных поверенных при съезде мировых судей”. Мировые судьи ей покровительствовали и ее отстояли против Совета, который не хотел допускать ее существования вне своего руководства. Но Мировой съезд настоял, что у себя он хозяин, а Совет не захотел ссориться с судьями. Так консультация помощников была узаконена. Скоро она развилась в грандиозное учреждение; задачей его было не только удовлетворять всякие просьбы о юридической помощи, но искать и даже развивать самый спрос на нее… Ни один посетитель, обращавшийся в консультацию, не уходил без совета, а если хотел, то и без помощи. Консультация была построена не как источник практики для ее членов, а как служение общественным нуждам».



Несколько лет Вормс продолжал готовиться к магистрантскому экзамену в университете, совмещая эти занятия с практической работой, а в 1901 году решил продолжить образование за границей: в Париже, Риме и, начиная с осени 1902 года, в берлинском Университете Фридриха Вильгельма (сейчас им. Гумбольдта).



Страница «матрикула» (списка студентов) Университета Фридриха Вильгельма за 1902–1903 учебный год с именем Альфонса Вормса. Источник: архив Берлинского университета им. Гумбольдта


Примерно в это же время Альфонс Эрнестович начал преподавать: сначала гражданское право в Константиновском межевом институте (видимо, очень непродолжительное время), а с сентября 1903 года — «энциклопедию права» в Санкт-Петербургском политехническом институте. Наконец, с августа 1906 по 1911 год он был принят в число приват-доцентов юридического факультета ИМУ, где преподавал курс «система римского права». В 1911 году Вормс стал одним из более чем 130 преподавателей и сотрудников, покинувших Московский университет в знак протеста против наступления на университетские свободы (так называемое «дело Кассо»).



Телеграмма, направленная в адрес А.Э. Вормса в связи с его уходом из Московского университета в феврале 1911 г. Источник: личный архив И.В. Егорова (фотография предоставлена Г.Н. Рыженко)

Однако Альфонс Эрнестович, к этому времени уже авторитетный профессор-цивилист, продолжал преподавать самые разные предметы — в том числе «крестьянское право» — в частных вузах: ярославском Демидовском лицее и московских Коммерческом институте и Университете им. Шанявского. Он стал много писать и публиковаться — не только в научных, но и в популярных, особенно просветительских, изданиях, а также сотрудничал с либеральной газетой «Русские ведомости» (с 1912 года войдя в состав ее редакции). Одновременно ему «пришлось возвратиться к адвокатуре» — как сам он пишет, прежде всего по материальным соображениям. Статус присяжного поверенного Альфонс Эрнестович получил в 1909 или 1910 году; в 1913-м с ним уже работали четверо помощников, а в 1916-м — одиннадцать, включая сына С.А. Муромцева Владимира (расстрелянного в 1938 году в Калинине, куда он был выслан из Москвы).




Реклама юридического бюро, в работе которого участвовал А.Э. Вормс. 1910-е гг. Источник: личный архив И.В. Егорова (фотография предоставлена Н.И. Шленской)


Обширная библиография (хотя далеко не полная) Вормса-правоведа приведена на его странице в «Википедии»; пожалуй, наиболее авторитетным его трудом был комментарий к гражданскому законодательству 1913–1914 гг. (Вормс был одним из двух соредакторов), а также статья «Реформа крестьянского землевладения и гражданское право».

Что касается общественной деятельности, то в 1900-е и 1910-е годы Вормс входил в руководство различных обществ, занимавшихся народным просвещением. В частности, еще в 1901–1902 годах он выступал с лекциями на воскресных чтениях для рабочих в Историческом музее и на собраниях Общества взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве. Это общество считалось опорой так называемой «зубатовщины» — легального движения, поощрявшего и продвигавшего идею, по сути дела, лояльных власти профсоюзов, которое де-факто возглавлял тогдашний начальник Московского охранного отделения Сергей Зубатов. Хотя Вормс не имел никакого отношения ни к Зубатову, ни к обществу, благодаря этому эпизоду он вместе с еще одним видным профессором, экономистом Иваном Озеровым (о его дальнейшей судьбе см. в очерке о В.Ю. Короленко), удостоился ругательного упоминания в программной работе Ленина того же периода «Что делать?»:

«Легализация несоциалистических и неполитических рабочих союзов в России уже началась, и не может подлежать никакому сомнению, что каждый шаг нашего быстро растущего социал-демократического рабочего движения будет умножать и поощрять попытки этой легализации — попытки, исходящие главным образом от сторонников существующего строя, но отчасти и от самих рабочих и от либеральной интеллигенции. Знамя легализации уже выкинуто Васильевыми и Зубатовыми, содействие ей уже обещано и дано гг. Озеровыми и Вормсами, среди рабочих есть уже последователи нового течения. И мы не можем отныне не считаться с этим течением. Как считаться, — об этом среди социал-демократов вряд ли может быть два мнения. Мы обязаны неуклонно разоблачать всякое участие Зубатовых и Васильевых, жандармов и попов в этом течении и разъяснять рабочим истинные намерения этих участников. Мы обязаны разоблачать также всякие примирительные, “гармонические” нотки, которые будут проскальзывать в речах либеральных деятелей на открытых собраниях рабочих, — все равно, берут ли они эти ноты в силу искреннего своего убеждения в желательности мирного сотрудничества классов, в силу ли желания подслужиться начальству или, наконец, просто по неловкости. Мы обязаны, наконец, предостерегать рабочих от той ловушки, которую им ставит зачастую полиция, высматривая “людей с огоньком” на этих открытых собраниях и в дозволенных обществах, пытаясь чрез посредство легальных организаций ввести провокаторов и в нелегальные».



А.Э. Вормс. 1910-е гг. Источник: личный архив И.В. Егорова

После начала Первой мировой войны Вормс стал активно участвовать — в качестве заведующего юридическим отделом — в работе Московского областного (sic) Военно-промышленного комитета, одной из многих общественных организаций с таким названием, создававшихся тогда по всей стране с целью мобилизации промышленности и, как мы сейчас сказали бы, бизнеса для военных нужд. Известно, что в 1917 году Вормс также работал юрисконсультом Московского отделения «Общества электрического освещения 1886 года» (после революции преобразовано в управление московскими электростанциями, а в конечном счете — в современное ОАО «Мосэнерго»).

В январе 1917 года Альфонс Эрнестович женился на Анне Дмитриевне Степановой — хотя к этому времени они давно уже жили вместе и имели сына Георгия (1914) и дочь Ирину (1916); в 1917 и 1920 годы родились еще две дочери, Елена и Анна. Семья жила в доме № 2 («профессорском») по Шереметьевскому переулку (сейчас Романов).



А.Д. Вормс (Степанова), жена А.Э. Вормса. 1910-е. Источник: личный архив И.В. Егорова


ЭКСПЕРТ, ЮРИСКОНСУЛЬТ И ЗАЩИТНИК

В первые годы после революции Вормс стал посвящать все свое время преподаванию и научной работе. Еще в январе 1917 года он вернулся в Московский университет, а в октябре 1918-го стал штатным профессором юридического факультета МГУ, где до конца 1920-х годов преподавал систему римского права, гражданское, международное частное, земельное и банковское право. Кроме того, Альфонс Эрнестович как эксперт по различным правовым, финансовым и экономическим вопросам стал вскоре пользоваться большим спросом у разного рода советских учреждений: в разное время он был председателем Бюро научной консультации экономического управления Наркомата внешней торговли, старшим юрисконсультом Банка для внешней торговли СССР, председателем Комиссии по введению червонного денежного обращения, председателем Совещания банковских юристов, консультантом Госбанка СССР по вопросам деятельности иностранных корреспондентов, консультантом Наркомата торговли, Наркомата путей сообщения. Вормс много публиковался в специализированных изданиях — «Финансы и экономика», «Вестник государственного страхования», «Советское право», «Кредит и хозяйство», «Революционная законность» — и входил в редколлегии некоторых из них. Наконец, в 1925 году он вступил в Московскую коллегию защитников.

Из собственноручных показаний А.М. Винавера на следствии по его делу в сентябре 1938 года известно, что Вормс работал в качестве юриста с Папской миссией помощи голодающим детям. Эта миссия действовала в России с 1922 до осени 1924 года; в ноябре 1923 года американского иезуита Эдмунда Уолша сменил на посту главы миссии немец, отец Эдуард Херманн; вероятнее всего, именно в этот период с миссией сотрудничал Вормс.

Судя по всему, Вормс, не будучи убежденным сторонником советской власти, относился к будущему с оптимизмом и в целом нашел себя в новых условиях, надеясь, по цитировавшемуся ранее высказыванию Маклакова, на скорую «эволюцию советской власти» (похожего мнения придерживались и другие представители русской интеллигенции — как многие из оставшихся в России, так и некоторые из эмигрировавших). Более подробно Маклаков описывает позицию своего старого приятеля в письме Б.А. Бахметеву из Парижа от 27 февраля 1923 года (нужно, конечно, учитывать, что это пересказ даже не из вторых, а из третьих уст):

«Сегодня я встретил одного знакомого, который приехал из Берлина, где видел небезызвестного Вам Вормса. Он приехал туда с советской миссией, как юрисконсульт при переговорах с Круппом. Имел случай видеть некоторых общих знакомых; вообще имеет мужество до известной степени от них не бегать, как в свое время имел мужество написать мне из России. Но, очевидно, его положение человека на службе не могло не отразиться на его понимании. Я надеюсь вступить с ним в контакт и узнать точнее, что он думает. Но вот что пока мне передали: Вормс считает ошибочной эмигрантскую психологию, которая ждет низвержения большевиков извне или даже изнутри. По его мнению, большевиков больше нет. Почти весь старый аппарат служащих, правда, очень поредевший, вернулся на свои места, кое-как устроился и ни за что не пожелает скачка в неизвестное, т. е. низвержения этого порядка. В мере возможности эти господа в своей совокупности смягчают большевистские глупости. Но они могут только их смягчать, но командовать большевиками, их главарями они не могут. Но, добавляет Вормс, в этом процессе дурацкого управления Россией создаются новые богачи, именно богачи, а не новая буржуазия; этим богачам в их собственных интересах необходимо изменение общей большевистской политики; когда они его потребуют, когда они сорганизуются в класс, то они своего достигнут. Только они реальная сила и реальное будущее, которое одних из теперешних большевистских главарей уничтожит, других дискредитирует, а третьих превратит в своих слуг. Вот над каким процессом, по его мнению, сейчас нужно работать».

Так или иначе, во времена НЭПа и несколько позднее жизнь Вормса постепенно наладилась и в материальном отношении: как высококвалифицированного специалиста, к тому же в совершенстве владеющего несколькими европейскими языками, его активно привлекали к работе в качестве юрисконсульта различные иностранные концессии. Вормс консультировал предприятия «друга Советской России» Арманда Хаммера, шведскую компанию АСЕА, а с 1932 года — «Лабораторию Лео» (она же «Лео Дрезден» и «Хлородонт»), концессию немецкой компании, в то время крупнейшего производителя зубной пасты в Европе. В 1927 году Вормсы переехали в просторную кооперативную квартиру в новом доме № 13 по Подсосенскому переулку; соседями Вормсов оказались семьи двух братьев-адвокатов, Осипа Савельевича и Исаака Савельевича Урысона. В отличие от Урысонов, Вормсам удалось сохранить за собой эту квартиру после событий начала 1930 года, когда квартиры части жильцов дома были конфискованы в связи с обвинением в «лжекооператорстве». Еще в 1919 году Вормсы приобрели старую зимнюю дачу в поселке Михельсон на станции Ухтомская (сейчас это территория города Люберцы — название поселка сохранилось в названии улицы Михельсона), где жена и дети Вормса жили практически круглый год до 1932 года, когда дачу продали.



А.Э. Вормс с сыном Георгием на даче в Ухтомской. Сер. 1920-х гг. Источник: личный архив И.В. Егорова

В мае 1928 года Вормс был одним из 16 защитников по «Шахтинскому делу». Среди 53 обвиняемых в этом показательном процессе было четверо германских подданных. Посольство Германии требовало допустить к делу немецких адвокатов; когда посольству в этом было отказано, Московская коллегия защитников выделила, по согласованию с властями, знающих немецкий советских защитников. По официальным данным, Вормс защищал одного из четверых, монтера из компании AEG Макса Мейера, командированного в «Донуголь» для установки и наладки оборудования фирмы. Мейера обвиняли в том, что он с вредительскими целями проинструктировал другого обвиняемого о том, как можно вывести из строя турбину. В суде Мейер категорически отрицал сам тот факт, что какой-либо инструктаж имел место; к тому же суду стало известно, что Мейер, еще находясь в Германии, симпатизировал коммунистам, и в конечном итоге его оправдали. Однако в ходе рассмотрения его дела в 1937 году Военным трибуналом Московского военного округа (о чем далее) Вормс, отвечая на один из пунктов обвинения, говорил, что защищал на Шахтинском процессе двоих — Мейера и еще одного монтера из Германии, Вильгельма Бадштибера (по официальным данным, его защитником был А.М. Долматовский; Бадштибер был в итоге приговорен к одному году лишения свободы условно). В связи с этим Вормс рассказывает любопытный эпизод, состоявшийся «за кулисами» процесса:



«Во время перерыва судебного заседания я подошел к прокурору КРЫЛЕНКО, разговаривавшему с группой защитников, и обратился к нему с вопросом, не откажется ли он в своей обвинительной речи от обвинения моего подзащитного инженера МЕЙЕРА, так как во время судебного следствия выявилась полная невиновность его. КРЫЛЕНКО на это мне ответил, что ему лучше отказаться от обвинения подсудимого [БАДШТИБЕРА], чем от обвинения МЕЙЕРА. Когда я встретился с сотрудником посольства ШЛИППЕ, то только об этом разговоре с прокурором КРЫЛЕНКО сообщил ему — конфиденциально, т. е. чтобы он молчал об этом до конца процесса. Слово же “конфиденциально” истолковано так, что будто бы я передавал ШЛИППЕ конфиденциальные сведения».




Защитники на Шахтинском процессе. Май 1928 г. А. Э. Вормс (сидит слева) и А. М. Долматовский (стоит). Источник: Wikimedia Commons


Еще один рассказ о защите в Шахтинском процессе содержится в протоколе допроса А.М. Долматовского — одного из ключевых обвиняемых по «делу об антисоветской террористической кадетско-меньшевистской организации в Московской коллегии защитников», расстрелянного в феврале 1939 года:

«В Шахтинском деле защищали трех немцев три адвоката — ВОРМС Альфонс Эрнестович (ныне осужден и отбывает наказание по его работе в концессионной фирме “Лаборатория Лео”), ОЦЕП Матвей Александрович и я. Связь с германским посольством была осуществляема ВОРМСОМ — получение необходимых для защиты документов фирмы “Всеобщая компания электричества”. Вскоре, однако, приехал юрисконсульт этой фирмы — немецкий адвокат, который подал заявление о допущении его к защите. Председательствовавший на процессе ВЫШИНСКИЙ его не допустил, но нам, адвокатам — защитникам трех немцев, разрешил общаться с ним и получать от него документы для представления суду.

Процесс продолжался около трех месяцев. Общались мы с этим немецким адвокатом во время перерывов. После процесса ОЦЕП устроил у себя чай, на который пригласил меня и ВОРМСА. На этом дружеском чае мы говорили о положении адвокатуры, сравнивали заработки адвокатов в царское время и теперь, говорили также о недостаточной квалификации суда и жестоких репрессиях по уголовным делам в связи с нажимом на капиталистов. Эти вопросы возбуждал преимущественно ВОРМС. При прощании с нами немецкий адвокат говорил о дальнейших возможных встречах».

Еще до процесса, в феврале 1928 года, Вормс написал заявление на имя ректора МГУ (где он уже несколько лет был «сверхштатным» профессором), которое можно, вероятно, считать прошением об отставке:



«В настоящем году истекло ок. 30 лет моего преподавания в различных Высших Учебных Заведениях. Вместе с тем мне исполнилось 60 лет и мое здоровье настолько пошатнулось, что с будущего академического года я, по-видимому, не смогу более вести преподавания. Ввиду этого я прошу выдать мне, для представления при ходатайстве о назначении мне пенсии, СПРАВКУ о времени, в течение которого я преподавал в I М.Г.У.».



Вормс был уволен из МГУ 30 сентября того же года.




Справка, выданная МГУ А.Э. Вормсу по его просьбе в феврале 1928 г. Источник: ЦГАМ. Ф. 418. Оп. 84. Д. 258. Дело Совета ИМУ. Альфонс Вормс — приват-доцент (копия дела предоставлена Г.Н. Рыженко)


Сложно сказать, действительно ли состояние здоровья стало причиной ухода Альфонса Эрнестовича из университета. Можно предположить, что именно участие в Шахтинском деле стало началом неприятностей в его карьере: вскоре его уволили и с большей части постов в государственных учреждениях (председательствовавший на процессе А.Я. Вышинский был до сентября 1928 года ректором МГУ, а после этого возглавил Главное управление профессионального образования). Вообще, хотя это и могло быть совпадением, но из 16 защитников, участвовавших в Шахтинском процессе, в разные годы были репрессированы восемь.

После Шахтинского процесса Вормса пригласил на должность постоянного (хотя и внештатного) консультанта консульский отдел германского посольства — он и раньше время от времени консультировал посольство по разным вопросам, по которым считался признанным специалистом: например, в 1927 году Вормс подготовил по заказу посольства «доклад об оплате иностранного оборудования в червонной валюте, о нецелесообразности такой оплаты для иностранных фирм, ввиду неизбежных осложнений, которые возникнут при этом», а в 1927 или 1928 году — «доклад о неблагоприятной перспективе в деле развития Германских концессионных предприятий». Отвечая на вопрос следователя о мотивах, побудивших его к сотрудничеству (с точки зрения следователя — шпионскому, с точки зрения Вормса — профессиональному) с посольством, Вормс ответил так:



«1. Моя продолжительная работа в качестве юрист-консульта в различных германских концессионных предприятиях. В связи с этой работой у меня установился контакт с германским посольством в лице его советника Хильгера.
2. Мое знакомство с Хильгером, которого я встречал еще до империалистической войны 1914 года, поскольку отец его, т. е. Хильгера, имел в то время какую-то торговую контору в Москве.
3. В связи с тем, что я получил высшее образование в Германии, у меня установились германофильские взгляды».



Густав Хильгер (в некоторых источниках Гильгер), которого упоминает здесь Вормс, родился и вырос в Москве, а после революции стал одним из первых германских дипломатов в Советской России, оставаясь сотрудником посольства до июня 1941 года; в частности, был переводчиком на переговорах Молотова и Риббентропа. Хильгер оставил интересные воспоминания, переведенные на русский язык; Вормс в них не упоминается.

Вормс продолжал сотрудничать с посольством Германии и после прихода к власти Гитлера в 1933 году (с 1934 года послом Германии в СССР стал Вальтер фон Шуленбург). С начала 1935 года он стал получать в посольстве «постоянное жалованье», но не на руки:



«Я получал в месяц 85 марок, причем деньги на руки я не получал, а мне было предоставлено право выписывать из Германии на эту сумму книги. Следуемые мне деньги т[аким] о[образом] оставались в Германии, а у представителя посольства счета на получаемую литературу, и посольство составляло т[аким] о[бразом] расчеты».




Реклама концессии «Лаборатория Лео Дрезден». Источник: «Вся Москва», 1926


Вероятно, эта работа, а также возможность пополнять свою обширную библиотеку были Вормсу дороги, хотя основным источником его средств к существованию в 1930-е годы была работа в концессиях «Лаборатория Лео» и АСЕА. Кроме того, после охлаждения отношений между Германией и Советским Союзом, которые ко второй половине 1930-х стали откровенно враждебными, он стал задумываться о безопасности:



«В 1936 году, летом, у меня возникла мысль оставить службу в германской концессии и в Консульском отделе посольства в связи с тем, что германское правительство все более резко выступает против СССР и что мне в конце концов могут быть неприятности, что меня могут заподозрить в том, чего нет на самом деле. И жена моя советовала оставить эту службу. Кроме того, я стал замечать у своего подъезда более-менее постоянные фигуры и решил, что за мной следят, так как я в старое время находился под надзором полиции и глаз у меня в этом отношении уже наметан».




АРЕСТ, СЛЕДСТВИЕ И СУД

Однако найти другую работу Вормс не успел — 4 ноября 1936 года в квартиру в доме по Подсосенскому переулку пришли сотрудники НКВД. Альфонсу Эрнестовичу было на этот момент 68 лет; трое детей были студентами, а младшая Анна училась в девятом классе.

По мнению следователя Самсонова, Вормс «достаточно изобличался» в том, что «с 1926 по 1936 год передавал представителю одного из иностранных государств разведывательные сведения по различным вопросам советского хозяйства».




А.Э. Вормс (фотография из следственного дела). Вероятно, 1936 г. (сразу после ареста). Копия предоставлена И.В. Егоровым


21 ноября и 2 декабря (сложно сказать, что происходило до этого времени — первый протокол допроса датирован уже 16 декабря) Вормс направил на имя наркома внутренних дел Ежова два заявления, в первом из которых, по сути, признал себя виновным, хотя и с оговоркой:



«По предъявленному мне обвинению я признаю, что, будучи вовлеченным сов[етником] герм[анского] Посольства Хильгером, на базе моей работы в германских концессиях, в работе по сообщению ему сведений и представлению докладов по различным вопросам советского хозяйства, я на протяжении времени с 1926 по 1936 г. совершал действия, с точки зрения советского права, являющиеся экономическим шпионажем. Признавая свою вину перед Советскою властью и страною, я глубоко и честно раскаиваюсь в своих действиях и искренно прошу Советское правительство дать мне возможность загладить свою вину и тем заслужить снисхождение с его стороны».



Во втором заявлении Вормс излагал содержание некоторых из написанных им по заказу посольства докладов общего характера, показывая, что готовились они на основании открытых источников и профессионального анализа, не являясь тем самым сведениями, составляющими государственную тайну. В конце Вормс добавляет:



«Число заключений по делам отдельных германских граждан, данных мною Консульскому отделу, с 1.1.1935 г. возросло, после того как мне было сообщено сов. пос. Гильгером, что со стороны НКВД нет возражений против обслуживания мною Консульского отдела. Этим сообщением, наряду с давним личным знакомством с Гильгером, которого я знал как не фашиста, а даже соц.-демократа (с его же слов), объясняется, что я совершил непростительную ошибку, продолжая работу для Консульского отдела и после 1934 г., начатую в эпоху нормальных отношений между СССР и Германией. В этом смысле я признаю себя виновным».



На допросах, которые, судя по материалам дела, продолжались до конца декабря, Вормс отстаивал примерно ту же позицию — что он консультировал германское посольство как юрист, пользуясь открытыми источниками, а закрытыми не мог бы воспользоваться даже при желании, так как не имел к ним доступа. Кроме докладов следствие интересовали сведения политического характера, которые он якобы передавал представителю посольства во время Шахтинского процесса (о чем уже говорилось ранее), а также в частных беседах:

«— Какие конкретные задания получали Вы от представителей Германского посольства в области политической информации?

— В одной из моих бесед летом 1936 г. с сотрудником германского посольства Вельк последний предложил мне сообщить ему следующие сведения: являются ли троцкисты в СССР действительно серьезной базой, имеющей широкое распространение в СССР, и представляют ли они реальную силу, способн[ую] бороться против существующего в СССР правительства.

— Что Вами было сделано во исполнение этого задания?

— Несмотря на то, что этот вопрос был предложен мне в настойчивой форме и дважды повторен и что из характера его постановки я понял особый, точнее сказать, повышенный, интерес германского посольства к этим сведениям — я категорически отклонил обсуждение этого вопроса и отказался от дальнейшего разговора на эту тему.

— Следовательно, Вы никакой информации о троцкистах в СССР не передавали? Так ли это?

— В сентябре месяце 1936 г. я рассказал сотруднику германского посольства Вельк о том, что я слышал об аресте Радека К. и, может быть, Пятакова.

— Назовите тех лиц, которые Вам сообщили об аресте Радека и Пятакова.

— Я услыхал об аресте Радека и Пятакова в одном из коллективов членов коллегии защитников, но не могу вспомнить, кто именно рассказал мне об этих арестах.

— Какие еще сведения о троцкистах и о их деятельности Вы передавали германскому посольству?

— Категорически утверждаю, что сведений о троцкистах или о их деятельности я германскому посольству не передавал. Сообщение об аресте Радека и Пятакова я сделал Вельк не в порядке выполнения его просьбы об информации о троцкистах, а в порядке ответа на его вопрос, не знаю ли я, какова участь или судьба Радека и Пятакова, имена которых упоминались на процессе троцкистов Зиновьева, Каменева и др.».

Судя по всему, обвинения против Вормса основывались исключительно на агентурных сведениях — ни один свидетель по делу допрошен не был. 25 марта 1937 года — через три месяца после даты последнего протокола допроса — Вормсу предъявили протокол об окончании следствия, в который он счел нужным внести следующее замечание:



«В своем заявлении на имя Наркома Внутренних Дел от 21.11.36 г. употребленное мною выражение “экономический шпионаж с точки зрения Советского права” — считаю неправильным, поскольку допускавшейся тогда мною в моих действиях аналогии с понятием шпионаж по ст. 58-6 в действительности не усматриваю. Фактов, не подлежащих оглашению, в своих докладах Германскому посольству — я не сообщал».



В обвинительном заключении, утвержденном 17 апреля, Вормсу, помимо передачи германскому посольству «шпионской информации по экономическим вопросам», вменялось в вину то, что он «оказывал иностранному представительству ряд конфиденциальных политических услуг, передавая сведения об арестах, настроениях интеллигенции и т.п. в контрреволюционном клеветническом духе». Следователь обращал особое внимание на недавнее (и, как следователю было известно, не выполненное обвиняемым) «задание о сборе сведений о деятельности в СССР контрреволюционного террористического подполья», из которого следует, что «сотрудник вышеуказанного иностранного представительства имел в виду при помощи обвиняемого ВОРМСА установить контакт с контрреволюционными троцкистскими кругами в интересах борьбы против Советского Союза».

На основании всего этого Вормс был обвинен по п. 6 ст. 58 УК РСФСР — то есть в шпионаже; дело было направлено на рассмотрение Военного трибунала Московского военного округа. Вероятно, именно ему мы обязаны не только относительно мягким приговором, но и чрезвычайно подробным и, похоже, достоверно отразившим показания Вормса в суде протоколом судебного заседания, состоявшегося 4 мая 1937 года, — этот документ разительно отличается от протоколов, например, Военной Коллегии Верховного Суда СССР, почти всегда составлявшихся формально (исключительно формальными были и сами заседания этой инстанции).




Здание Военного трибунала Московского военного округа (ул. Арбат, д. 37 — двухэтажное здание справа). 1935–1939 гг. Источник: pastvu.com


Протокол представляет собой по сути конспект полноценной речи, произнесенной защитником Вормсом в собственную защиту:

«Я не признаю себя виновным в том, чтобы я когда-нибудь сообщал германскому посольству секретные или не подлежащие оглашению сведения, но мои выводы, заключение по балансу Госбанка на 1 апреля 1936 г., опубликованному в “Экономической жизни”, можно считать не подлежащим оглашению: Главлит не разрешил бы их к опубликованию. <…> Дачу мной этого заключения шпионажем считать нельзя, так как мои выводы совпадали с выводами, которые дал бы и любой другой юрист. <…> Секретные и совершенно секретные сведения я никому не передавал, а и сам получать их не мог, так как с 1927 по 1936-й год я в советских учреждениях не работаю. <…> В обвинительном заключении говорится, что сотрудник посольства намеревался при моей помощи установить контакт с троцкистами в интересах борьбы против Советского Союза. Я не знаю, имело ли посольство в виду использовать меня для связи с троцкистами, но на самом деле я этого не замечал и фактов такой попытки не знаю, кроме следующего случая: однажды сотрудник (секретарь) консульского отдела посольства спросил меня, как сильно в СССР распространен троцкизм и насколько серьезно это движение. Я категорически ответил, что ничего не знаю и не хочу на эту тему продолжать разговор. На этом наш разговор и закончился. И на самом деле я не знаю ни одного троцкиста. <…> Концессия “Лео Дрезден” хотела в Полтавской губ. завести свое хозяйство по посеву мяты и привлечь для работы в нем единоличников. Меня попросили дать заключение по этому вопросу, а потом, в связи с этим, возник и вопрос об обложении единоличников вообще. По этому последнему вопросу я представил обстоятельный, сводный доклад о советском законодательстве не только СССР, но и ряда союзных республик (в том числе Средней Азии, где немцы не проживают) о налоговых обложениях единоличников и кооперации. При составлении этого своего доклада я пользовался исключительно официальными материалами, которые брал в Ленинской библиотеке, и ничего предосудительного в нем не указал. <…> В своем письме к Наркому внутренних дел ЕЖОВУ я неуклюже выразил свою мысль, указав, что мои выводы, заключение можно признать шпионажем. Потом я все тщательно продумал и пришел к заключению, что это нельзя рассматривать как шпионаж. <…>

Я был первым профессором-юристом, поступившим на советскую работу. КРАСИНЫМ я был командирован в Швецию и за проведенную мной там работу получил благодарность... Покойный Дзержинский доверял мне и вызывал к себе для консультаций. Мне два раза предоставлялась возможность принять иностранное подданство, но я отказался сделать это. Я признаю, как писал об этом и Наркому внутренних дел, наличие у меня политической ошибки, но категорически отрицаю юридическую вину».

После 45-минутного совещания Трибунал огласил приговор. Вормс был признан виновным в преступлении, предусмотренном ч. 2 ст. 58-6 — то есть в «передаче, похищении или собирании с целью передачи экономических сведений, не составляющих по своему содержанию специально охраняемой государственной тайны, но не подлежащих оглашению по прямому запрещению закона или распоряжению руководителей ведомств, учреждений и предприятий», а его вину по части первой той же статьи (то есть собственно в шпионаже, за который могла быть назначена «высшая мера социальной защиты») суд счел недоказанной. Вормса приговорили к максимальному наказанию, предусмотренному ч. 2, — трем годам лишения свободы с поражением в политических правах сроком на два года, причем, «учитывая его преклонный возраст», с отбыванием наказания «в общих местах заключения». Начало срока исчислялось с момента ареста, то есть 5 ноября 1936 года.

Вормс обжаловал приговор — в деле содержится короткое определение Военной Коллегии Верховного Суда от 26 августа 1937 года: поскольку Вормс «изобличен в передаче экономических сведений секретного характера», приговор был оставлен без изменения.

«Общие места заключения» из приговора оказались абстракцией — хотя уголовный кодекс предусматривал, что «в исключительных случаях, признав, что присужденный к лишению свободы на срок от трех лет и выше явно непригоден для физического труда… суд вправе заменять лагерь общим местом заключения особым постановлением об этом в приговоре», эта норма в 1937 году не действовала — просто потому, что «общих мест заключения» практически не осталось. Для отбывания наказания Вормс был этапирован в Сиблаг — мы знаем об этом из его писем, сохранившихся в семейном архиве. Первое из них датировано 12 августа 1937 года, то есть еще до рассмотрения кассационной жалобы, — Альфонс Эрнестович в нем выражает надежду на «ликвидацию» своего дела. В качестве обратного адреса указан Ново-Ивановский лагпункт недалеко от города Мариинска (тогда Западно-Сибирского края, а сейчас Кемеровской области — пересыльная тюрьма в Мариинске была открыта в 1829 году; в построенном в 1917 году здании и сейчас расположен следственный изолятор, а на территории бывшего лагпункта — исправительно-трудовая колония). В этом первом письме он рассказывает, что живет на ферме № 3 в «подконвойном городке», по которому «по ночам прогуливается в думах».




Женщины — заключенные Ново-Ивановского отделения Сиблага. 1940-е гг. Источник: Виртуальный музей ГУЛАГа


Первые месяцы Вормс пытался добиться своего перевода в тюрьму (написав соответствующее ходатайство в управление Сиблага), хотя с самого начала не был уверен, что условия там будут лучше:



«Писал я прошлый раз о переводе меня в тюрьму. Под влиянием слухов, что мы будем устроены тут лучше, я начинаю колебаться. Вероятно, в Москве начальству даже лучше известно, что для меня полезнее. Все же этот вопрос сейчас самый важный для меня».



Кроме этого, Альфонс Эрнестович уделяет много внимания просьбам к семье прислать необходимые ему продукты питания, одежду и обувь (что стало особенно актуальным ближе к осени — в лагерь он попал летом, не имея никаких теплых вещей). На условия и здоровье он не жалуется (вероятно, пытаясь успокоить родню — жену, четверых детей и сестру Берту):



«Обо мне не очень заботьтесь, живу сносно, здоров, авось вынесу. Места здесь — типичная внутренне-азиатская степь. Растительность мало отличается от степи средней России, но воздух и небо другие — сухие, жесткие, нет аромата трав, даже по ночам…»



Уже к концу августа в мариинских степях становится холодно:



«Сейчас здоров, но пост[оянно] зябну, т. к. тут все время холодный ветер с Алтая (впрочем далекого)».



3 сентября Альфонс Эрнестович пишет письмо сыну Юре (Георгию), в котором объясняет, почему присланные семьей «боты» совершенно непригодны в местных условиях:

«Тут грязь глубиной вершка в 3, которая то замерзает, то тает и становится жидкой и липкой, пристает к ноге целыми большими комьями. Единственная годная обувь здесь — это или сибирские пимы, или унты-торбаза, которых тут, в Мариинске, и вероятно в Москве, нельзя купить, или наши обсоюзенные валенки со съемными, отдельными галошами… Даже если меня переведут в тюрьму, мне валенки с галошами были бы гораздо удобнее, к тому же они уже есть. В тюрьме пол каменный (тут он земляной) и нужна именно войлочная, мягкая обувь. Ну а здесь скоро выпадет снег в 1-2 метра, при отсутствии проложенных дорог. К чему тут боты? Ну и шапка теплая! Ведь у меня только моя фетровая шляпа, и уши и затылок, даже голова у меня по утрам изрядно зябнут…»

Примерно в это же время (в начале августа) была арестована Анна Дмитриевна — но приблизительно через месяц ее отпустили без предъявления обвинения. В том же письме Юре Альфонс Эрнестович пишет:

«Наше будущее совершенно гадательно, и я прошу быть крайне расчетливыми, прямо скупыми. Ведь теперь присоединятся еще расходы для мамы. Сумеете ли Вы извернуться? Помни, что надо продавать все лишнее. Я стоял бы за ликвидацию рояли. Она могла бы дать, при умелом использовании знакомств (в клубах с нрзб), до 12-18 тысяч, то есть покрыть год Вашей жизни. Для меня можно продать пишущую машинку, кот. тоже даст т. 5-6…

Новых пожеланий у меня пока нет. Только очень захотелось масла, кот. давно не имел. Поэтому рискните послать ½ кг в какой-либо жестянке, выложенной внутри хорошей пергаментной бумагой. На днях сосед по койке получил масло из Москвы и оно дошло очень хорошо…

Но что с моей комнатой? Твердо настаивайте на том, что наша квартира — личная собственность, защищенная конституцией. Советуйся с Ник. Григ. и Ос. Сав., прежде чем в чем-либо уступать».

Здесь, по-видимому, идет речь об «уплотнении» кооперативной квартиры Вормсов, которое и произошло в конечном счете, — она стала коммунальной, и у членов семьи осталась только одна из пяти комнат (еще в двух поселились сестры Анны Дмитриевны). «Ник. Григ.» — это Николай Григорьевич Вавин, ученик, коллега и друг Вормса, который был крестным отцом всех его дочерей. Вавин был арестован в апреле 1938 года по подозрению в участии в «контрреволюционной террористической организации» московских защитников, приговорен к высшей мере наказания и расстрелян в апреле 1939-го. Своей вины Вавин не признал; Вормс в его показаниях не упомянут ни разу. А «Ос. Сав.» — это Осип Савельевич Урысон, тоже адвокат, брат Исаака Савельевича и сосед Вормсов.




Кабинет А.Э. Вормса в квартире по Подсосенскому переулку. Вероятно, не позже 1937 г. Источник: личный архив И.В. Егорова


В начале сентября состояние здоровья Вормса ухудшается:



«Учтите, что я, силою вещей, стал болезненно нервным. Комиссия врачей освободила меня тут от работ физических со ссылкою на наблюдающееся у меня “старческое изнеможение”!»



Вскоре его помещают в лагерный стационар. Из письма сестре от 2 октября:



«Дальнейшая судьба моя совершенно для меня неопределенна, и, вероятно, в Москве известна лучше, чем мне здесь. Во всяком случае — очень прошу продолжать свое заступничество! Я в нем нуждаюсь: здесь меня не знают и мало обращают внимания на мое положение, хотя, конечно, я ни на что жаловаться не могу, в особенности в “стационаре” (вроде врач. пункта), где я сейчас помещаюсь…»



Через неделю Вормса положили в больницу в Мариинске, как он сообщает жене в письме от 9 октября:

«Сегодня я переведен в больницу ввиду появления у меня симптомов т. наз. пеллагры. Это результат истощения, общего и нервного. Причиною служило, в частности, отсутствие в питании жиров и витаминов. В больнице, в отличие от «стационара» подконвойного городка, я буду пользоваться улучшенным питанием, кроме лечения спец. средствами…

Жду известий от тебя, но не знаю, где и когда они настигнут меня. Заболевание мое, конечно, несколько задержит меня в этой больнице, думаю — с месяц».



СЛОЖНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

С февраля по сентябрь 1938 года семья по неизвестным причинам не получала никаких известий от Альфонса Эрнестовича. В обращении на имя председателя Совнаркома — впоследствии также министра иностранных дел СССР — В.М. Молотова от 8 ноября 1938 года (его черновик сохранился в том же архиве И.В. Егорова) Анна Дмитриевна пишет, что в сентябре она «получила от него открытку, что он жив, но все время находился в больнице сначала в Мариинском лагере, затем в г. Мариинске». А 2 октября Вормс отправил жене письмо на больничном бланке следующего содержания:


«Дорогая Аня, я попал в сложное положение. Еще до получения твоей посылки № 2 (извещения о коей не дошло) меня в этапном порядке отправили из Мариинска в Москву в Бутырки. Но в Новосибирске нашли, что я слишком слаб для дальнейшего следования и меня поместили в больницу. Сюда посылок не шлют. Поэтому переведи мне телеграфно сто рублей по адресу: Город Новосибирск, Тюрьма номер один, больница общих мест заключения. Вышли немедленно в письме 3 конверта с марками. Как и когда я выйду из положения — не знаю. Крепко целую всех вас и сестру,

Ваш Аля».



Альфонс Эрнестович не знал — и, судя по всему, никогда не узнал, — что ровно в этот день особая тройка при Управлении НКВД по Новосибирской области приговорила его к расстрелу. В чем состояло обвинение — неизвестно, кроме того, что он обвинялся по ст. 58-6-11, то есть за «всякого рода организационную деятельность, направленную к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе контрреволюционных преступлений», в данном случае все того же шпионажа, но речь идет о предполагаемом преступлении, совершенном во время отбывания наказания, в лагере.




Выписка из протокола заседания тройки при УНКВД Новосибирской области от 2 октября 1938 г. (хранится в УФСБ России по Кемеровской области). Копия предоставлена И.В. Егоровым


Впрочем, мы знаем, что именно в это время по всему ГУЛАГу были развернуты так называемые «национальные кампании» — то есть планомерное уничтожение заключенных (осужденных и подследственных) определенного этнического происхождения. 15 сентября 1938 года было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о создании «особых троек», которое предусматривало:

1. Принять предложение НКВД о передаче оставшихся нерассмотренных следственных дел на арестованных по к.р. национальным контингентам… на рассмотрение Особых Троек на местах.

2. Особые Тройки образуются в составе: первого секретаря обкома, крайкома ВКП(б) или ЦК нацкомпартий, Начальника соответствующего управления НКВД и Прокурора области, края, республики…

3. Особые Тройки рассматривают дела в отношении лиц, арестованных только до 1-го августа 1938 года, и заканчивают работу в 2-х месячный срок.

5. Предоставить право Особым Тройкам выносить приговоры… по первой и второй категориям, а также возвращать дела на доследования и выносить решения об освобождении обвиняемых из-под стражи, если в делах нет достаточных материалов для осуждения обвиняемых.

6. Решения Особых Троек по первой категории приводить в исполнение НЕМЕДЛЕННО».

В «национальные контингенты» входили и этнические немцы. Только в этот день, 2 октября 1938 года, тройка при УНКВД по Новосибирской области вынесла приговоры в отношении почти сотни человек (многие немцы) — большинство приговорили к высшей мере наказания, часто по тем же самым статьям, что и Вормса.

Плохо работающие репрессивно-бюрократические каналы и «сложное положение», благодаря которому он оказался в новосибирской тюремной больнице, спасли Вормса от расстрела: несмотря на то что «особая тройка» заседала скорее всего в нескольких километрах от тюрьмы № 1, в больнице которой (то есть в ведении того же НКВД) Альфонс Эрнестович находился как минимум до начала ноября, о его местонахождении почему-то никому не было известно.




Улица Серебренниковская в Новосибирске. 1936–1937 гг. Считается, что заседания тройки происходили в двухэтажном здании слева, в котором размещалась поликлиника ОГПУ. Источник: pastvu.com


Только в январе 1940 года помощник оперуполномоченного УНКВД по Новосибирской области Залогов выносит постановление, в котором излагает суть произошедшего:



«Решением тройки УНКВД по НСО от 2.Х.38 года… ВОРМС Альфонс Эрнестович осужден к ВМН — расстрелу, но решение Тройки осужденному до получения Приказа НКВД СССР за № 00762 объявлено не было, так как на основании распоряжения ГУЛАГа НКВД СССР… от 23.IX.-38 года из Мариинского Распреда СИБЛАГА НКВД ВОРМС А.Э. этапирован в Бутырскую тюрьму».



Дело в том, что приказ № 00762 от 26 ноября 1938 года за подписью Берии, днем раньше назначенного наркомом внутренних дел, приостановил машину массового террора, в первом же пункте потребовав «немедленно прекратить производство каких-либо массовых операций по арестам и выселению, понимая под массовыми операциями групповые аресты или выселение без дифференцированного подхода к каждому из арестуемых или выселяемых лиц и предварительного всестороннего рассмотрения всех имеющихся на него обвинительных материалов». Кроме того, «те следственные дела, которые уже были рассмотрены на Особом совещании или на тройках при НКВД и УНКВД и милиции, но по которым приговор еще не приведен в исполнение», должны были направляться обратно в органы НКВД «для доследования и дальнейшего направления» в суды или на рассмотрение Особого совещания (п. 14 приказа). Иначе говоря, вынесенный в отношении Вормса приговор тройки после 26 ноября привести в исполнение уже было нельзя.

В связи с этим Залогов постановил решение тройки в отношении Вормса отменить, а следственный материал из дела (по-видимому, коллективного) выделить и передать в следственное отделение 3-го Отдела ИТК и ИТЛ НКВД по НСО — то есть своего собственного отдела — «для просмотра и направления по подсудности». Вероятно, Залогову в январе 1940 года опять же было неизвестно, что Вормс в этот момент был уже десять месяцев как мертв.

По какой причине 23 сентября 1938 года Вормса этапировали в Москву, неясно — но можно предположить, что это было связано с так называемым «делом о контрреволюционной (кадетской) фашистской группе в среде научно-юридических работников города Москвы», разработкой которого НКВД занимался с начала 1938 года. Одним из фигурантов дела был профессор Сергей Андреевич Котляревский, один из основателей кадетской партии и профессор юридического факультета ИМУ с 1910 года.




С.А. Котляревский с внучкой. 1937 г. Источник: Большой русский альбом


Котляревский сразу дал признательные показания и назвал нескольких участников своей «организации», включая уже арестованных профессоров Эдуарда Понтовича, Константина Архипова, Михаила Фельдштейна, Льва Кафенгауза, Якова Букшпана — и Николая Устрялова, основоположника «национал-большевизма», который в 1935 году вернулся в Москву из Харбина. Со временем этот перечень вырос до нескольких десятков человек, и 2 сентября (за три недели до распоряжения об этапировании Альфонса Эрнестовича в Москву) он дал показания против Вормса:

«— В 1934 году со мною установил связь резидент немецкой разведки проф. ВОРМС Альфонс Эрнестович, работавший консультантом по вопросам права немецкой концессии “Хлородонт”. ВОРМСУ я передал секретные сведения о результатах всех экспедиционных работ геологической ассоциации Академии Наук за 1935 г. по поискам цветных и редких металлов и планы работ экспедиций совета по изучению производительных сил страны Академии Наук на 1936 год по Южному Уралу, Западному и Восточному Казахстану и Алтаю.

— Как вы добыли эти сведения?

— Я в это время работал консультантом в Академии Наук в Совете по изучению производительных сил страны, и все эти материалы были в моем распоряжении. В начале 1936 года я информировал ВОРМСА о нашей организации, ее задачах и составе ее участников и сказал ему о своей руководящей роли в ней. Это было при последней встрече с ВОРМСОМ, так как после этого он меня передал на связь другому представителю германской разведки, что было с его стороны весьма предусмотрительно.

— Почему?

— Потому, что через некоторое время ВОРМС был арестован».

Следователь Миронович, который занимался большей частью дел, связанных с «антисоветской организацией в Московской коллегии защитников», возвращает Котляревского к обсуждению предполагаемой роли Вормса 10 января 1939 года:

«— Примерно в 1925–1926 г. ВОРМС А.Э. в нашу организацию был вовлечен участником организации ПЛЕТНЕВЫМ Борисом Дмитриевичем. Вовлечение ВОРМСА в организацию произошло в связи с его работой в финансово-правовой секции института экономических исследований НКФ СССР. Как я уже указывал ранее в своих показаниях, что при этой секции происходили систематические совещания юридических работников различных учреждений, представителями же нашей антисоветской организации были там ПЛЕТНЕВ Б.Д. и ПОНТОВИЧ Э.Э. Последние имели систематическое общение с ВОРМСОМ. Результатом которого и явилось вовлечение его в нашу организацию. Об участии ВОРМСА в нашей организации мне известно со слов ПЛЕТНЕВА Б.Д. и ПОНТОВИЧА, с которыми он был в связи.

— Какая враждебная деятельность проводилась в этот период ВОРМСОМ?

— ВОРМС, как руководитель финансово-правовой секции и участник нашей кадетской организации, давал антисоветское направление работы как самой секции, так и совещаниям при нем. Разрабатывались здесь вопросы, связанные по преимуществу с денежным обращением СССР, валютными операциями, монополи[ей] внешней торговли и расширением права выхода на внешний рынок для отдельных организаций, расширение[м] внутренней частной торговли, расширение[м] хозрасчета отдельных предприятий в смысле ослабления регулирующей и контролирующей роли стоящ[их] над ней госорганов, развитие[м] беспланового кредитования предприятий, организаций и т.д. В основном эта разработка шла в направлении всемерного расширения в стране НЭПа, к чему стремилась и наша организация и что, по нашему мнению, в конечном счете и должно было привести СССР к перерождению в капиталистическую страну. Таким образом, под руководством ВОРМСА фабриковался материал по существу вредительский, который через институт экономических исследований представлялся в НКФ СССР и последним проводился в жизнь путем выработки различных законопроектов и т.д. Вредительская работа ВОРМСА по заданию нашей организации в финансово-правовой секции института экономических исследований НКФ СССР проводилась примерно до 1928–1929 года. С 1930 по 1934 гг. ВОРМС являлся пассивным участником в организации.

— В чем же выразилась его активность в кадетской организации в 1934 году?

— В 1934 году ВОРМС обратился ко мне и ПОНТОВИЧУ Э.Э. с просьбой дать ему сведения для передачи в германское посольство о предполагаемых изменениях в организации высших государственных органов СССР в связи с предполагаемым пересмотром Советской Конституции.

— Почему ВОРМС обратился к Вам и ПОНТОВИЧУ с этим вопросом?

— Я, КОТЛЯРЕВСКИЙ, в это время работал во ВЦИКе СССР консультантом бюджетной комиссии, а ПОНТОВИЧ ст. консультантом юридической части и могли дать просимые сведения ВОРМСОМ.

— Какие сведения для германского посольства через ВОРМСА вы тогда дали?

— ВОРМСУ я тогда сообщил о предполагаемом переходе от существующей системы выборов в советы к всеобщему прямому избирательному праву. Какие сведения дал ВОРМСУ ПОНТОВИЧ, я не знаю».

Давали показания против Вормса и некоторые из арестованных по «делу московских защитников», однако это происходило уже после распоряжения о его этапировании. Протоколов допросов или очных ставок с участием Вормса мне на сегодняшний день обнаружить не удалось. Полагаю, это связано с тем, что после этапа из Новосибирска состояние здоровья Вормса не позволяло его допрашивать. Когда именно происходило это этапирование, мы не знаем.




Письмо А.Э. Вормса А.Д. Вормс от 18 октября 1938 г. Источник: личный архив И.В. Егорова


18 октября Альфонс Эрнестович писал жене из все той же новосибирской больницы:

«Аня! Моя слабость не уменьшается и этапом меня еще очень долго нельзя будет пересылать!

Возбуди в Москве, перед Гулагом (в чьем ведении я нахожусь) ходатайство о том, чтобы Новосибирскому распределительному пункту было разрешено пересылать меня под специальной охраной, в жестком купе прямого пассажирского поезда, с уплатою, в случае необходимости, тобою в Москве дополнительного расхода.

Пожалуйста, возьмись за это дело энергично — иначе я без конца буду лежать здесь».

Выполняя просьбу мужа, в октябре—ноябре Анна Дмитриевна отправила соответствующие письма руководству ГУЛАГа, а также лично Молотову и Вышинскому, которого она дополнительно просила:



«Не разрешите ли Вы мне свидание с ним в Новосибирске? По-видимому, его физическое состояние настолько слабо, что вызывает опасение за его жизнь; свидание со мной могло бы ободрить его. Не найдете Вы возможным разрешить мне лично провожать его на пути до Москвы? Убедительно еще раз прошу и жду Вашего ответа; положение таково, что каждый день дорог».



Насколько известно, ответов на письма Анны Дмитриевны не последовало. Последнее письмо Вормса из Новосибирска датировано 4 ноября 1938 года.




А.Э. Вормс (фотография из следственного дела). Не раньше 1937 г. Копия предоставлена И.В. Егоровым


Позволю себе предположить, что эта фотография сделана как минимум через некоторое время после попадания Альфонса Эрнестовича в лагерь (в письмах он упоминает, что его остригли под машинку), а скорее уже после этапирования в Москву, в конце 1938 или начале 1939 года.

Согласно выданной Анне Дмитриевне справке Альфонс Эрнестович скончался в больнице Бутырской тюрьмы 23 марта 1939 года; в качестве причины смерти указан «артериосклероз».

Анна Дмитриевна вместе с двумя старшими дочерями и сестрой мужа Бертой Эрнестовной были в конце 1942 года высланы в Среднюю Азию как лица немецкой национальности. Вернувшись в Москву в 1956 году, Анна Дмитриевна с двумя дочерями и внуком Иваном некоторое время жила в одной из комнат той самой квартиры в Подсосенском переулке, а в 1962 году переехала к старшей дочери, Ирине, в г. Бендеры в Молдавии, где и умерла в 1965-м. Сын Георгий, инженер-нефтяник, переехал в Уфу, где в 1941 году был арестован и осужден на десять лет лагерей, полностью отбыв наказание. Единственным членом семьи, не подвергшимся репрессиям, была младшая дочь Анна — в момент высылки матери и сестер она находилась на студенческой практике в Московской области; репрессивно-бюрократическая машина еще раз не сработала. В октябре 1994 года Анна (74 года) и Елена (77 лет) погибли, попав под колеса автомобиля.

В 1943 году Научная библиотека МГУ приобрела у Анны Альфонсовны огромную библиотеку А.Э. Вормса (около 11 тысяч томов). Под названием «Личная библиотека Вормса» это собрание хранится в Отделе редких книг и рукописей.


Автор выражает особую признательность внуку А.Э. Вормса Ивану Владимировичу Егорову, сотруднице Института востоковедения РАН, исследовательнице Наталье Игоревне Шленской и историку и биографу юридического факультета Московского государственного университета Геннадию Николаевичу Рыженко.

Эта статья – часть цикла биографических очерков, посвященного репрессированным московским адвокатам. Цикл основан на материалах авторского просветительского проекта Дмитрия Шабельникова о жизни и судьбах сотен московских адвокатов, которые стали жертвами террора в Советской России в период с 1917 по 1953 г. В настоящее время проект реализуется на общественных началах. Если вы обладаете необщедоступной информацией или архивными документами, фотографиями, другими источниками по этой теме или если вам было бы интересно обсудить участие в финансировании проекта, просьба связаться с автором по электронной почте: shabelnikov@gmail.com.