ОДИНОКАЯ ЮНОСТЬ

Владимир Юлианович Короленко родился в 1881 году в Санкт-Петербурге. Его отцом был старший брат известного писателя Владимира Короленко, Юлиан Галактионович — всего в семье Короленко было пятеро детей, три брата и две сестры. Как и Владимир, Юлиан интересовался литературой еще в гимназические годы в Ровно, а, переехав в Петербург, долгое время работал корректором и корреспондентом либеральной газеты «Русские ведомости». Вместе с братьями и одной из сестер Юлиан Галактионович принимал некоторое участие в подпольной деятельности народовольцев; в 1879 году трое братьев были арестованы; Владимира и Иллариона выслали в город Глазов, а Юлиана по неясной причине освободили и разрешили ему проживать в Петербурге, установив за ним негласный надзор. В 1880 году Юлиан Галактионович женился, а родившегося годом позже сына назвали Володей в честь дяди. В апреле 1885 года жена Юлиана Галактионовича, Мария Ефимовна, скончалась от тяжелой болезни, и он остался в Петербурге совершенно один (братьям, сестрам и матери долгие годы было воспрещено жить в Петербурге и Москве) с четырехлетним Володей на руках, так больше и не женившись. Братья и сестры много переписывались и помогали друг другу деньгами — но почти никогда не виделись. В 1887 году Юлиан Галактионович с сыном перебрались в Москву, где Володя стал впоследствии учеником известной Пятой гимназии, а осенью 1895 года у Юлиана Галактионовича случился инсульт, оставивший его частично парализованным. Он получил должность смотрителя Ахлебаевского странноприимного дома (и квартиру в его здании в Хлебном переулке — сейчас это дом 3 по улице Тимура Фрунзе), оставаясь на ней до своей смерти от еще одного инсульта в ноябре 1904 года, в возрасте 55 лет. Владимиру Юлиановичу было тогда 23 — он только что окончил юридический факультет Московского университета (куда поступил в 1900 году) и стал помощником присяжного поверенного.

В 1909 году Владимир Юлианович получил статус присяжного поверенного и переехал на Сивцев Вражек — сначала в дом № 13, а позднее в дом № 9, где и прожил до 1930 года (дом был снесен в 1970-е).

О профессиональной или политической деятельности Владимира Юлиановича до 1917 года ничего не известно. Судя по всему, особой известности как адвокат он не приобрел — и от политики был далек. Вообще, после окончания университета Владимир Юлианович планировал заниматься «науками финансовыми и экономическими» (но, похоже, был вынужден зарабатывать на жизнь юридической практикой), а с 1913 года стал параллельно с адвокатурой преподавать в малоизвестном коммерческом училище Зыбина.

Вот как он пишет о том периоде в своих показаниях в 1930 году:

ПРОФЕССОРСКИЕ ВЕЧЕРИНКИ

Как 1917-й, так и последующие годы Короленко провел в Москве — после октябрьского переворота возможность заниматься адвокатской практикой исчезла, и он сосредоточился на преподавании политэкономии и финансов, возобновив в связи с этим общение со своими университетскими однокашниками и наставниками. Одним из таких людей был тогда уже известный философ Иван Александрович Ильин, тоже окончивший Пятую московскую гимназию. Хотя Ильин был на два класса младше Короленко, последний дружил с братом философа Алексеем Александровичем Ильиным, его одноклассником и тоже юристом. В 1919 году Короленко, по его словам, сам возобновил знакомство с Ильиным-младшим:

Еще одним человеком, с которым Короленко стал общаться в конце 1910-х годов, был профессор Иван Христофорович Озеров — юрист, экономист и финансист; с 1911 по 1917 год он заведовал кафедрой финансового права на юрфаке Московского университета и вообще был очень активным и известным специалистом по налогообложению, потребительским кооперативам, фондовому рынку и так далее. Вот как рассказывал об этом Короленко:

«Озерова знал как профессора финансового права в Моск. Университете. Слушал его лекции. Вместе с другими студентами ходил к нему тогда на дом несколько раз за советами, разъяснениями и пр. Во время студенчества на дому у Озерова был раза два-три. По окончании Университета всякую связь с Озеровым потерял, и лишь в 1919 г. (в конце) я зашел к нему, как его бывший ученик, ввиду того, что мне были нужны разного рода справки (библиографического, научного и пр. [характера]), так как я в это время был преподавателем политэкономии, а у Озерова в то время (да и раньше, я помнил) была одна из лучших экономических библиотек… В то время, т. е. 19 г. и ближайшие последующие года, Озеров был где-то консультантом. Я лично никогда не слыхал от Озерова предположений, что советская власть кратковременна или непрочна. Наоборот, он всегда жаловался, что советская власть его как финансиста не признает, что его не зовут на настоящую работу, не дают читать лекций, отвергают все его “проэкты”, и что он поэтому “конченый человек”, и ему остается только умереть и т.д. Поэтому-то все личные мои разговоры с Оз. через очень короткое время становились тягостными, и я старался сделать их кратковременными».

И.Х. Озеров. 1915. Источник: Wikimedia Commons.

Если верить показаниям Короленко 1930 года (а причин и тем более оснований им не верить у нас нет), вскоре после возобновления общения с Ильиным и Озеровым — в конце 1919 или начале 1920 года — у него возникла идея устроить у себя на квартире что-то вроде салона или клуба:

«Тут у меня впервые возникла мысль: очень интересно и хорошо было бы устроить у себя как-нибудь “профессорский вечер”… В тот период времени (19 и 20 г.) у меня вообще нередко бывали гости, причем не имеющие ничего общего с профессорским или преподавательским кругом…

Я позвал Ильина, Озерова, Краснокутского , Коровина и других лиц. Было от 10 до 12 человек. В то время я был холост. По хозяйству должен был хлопотать главным образом сам; поэтому в разговорах естественно не мог принимать активного участия. Как уже сообщал, разговоры носили обывательский характер. После блинов решили даже заняться столоверчением, но эта попытка тотчас же и была оставлена… Кто-то предложил, высказал пожелание устраивать такие вечеринки чаще, еженедельно, друг у друга. Дело было после ужина, блинов. Польщенный как хозяин тем, что у меня гостям понравилось, я тут же сказал, что приглашаю всех на какой-то определенный день (недели через две)».

На первой вечеринке Короленко услышал от Ильина о проекте, который его заинтересовал как возможное место работы:

Но поучаствовать в создании Дома ученых ни Бердяеву, ни Ильину, ни Короленко не удалось. ЦЕКУБУ (Центральная комиссия по улучшению быта ученых при СНК РСФСР) была создана только в конце 1921 года, а московский Дом ученых открылся 18 июня 1922 года; через два месяца после этого события Бердяев и Ильин вместе с еще примерно 70 высланными из России известными учеными и публицистами отплыли из Петрограда в Германию на пароходе Oberburgermeister Haken. Озеров тоже значился в первой версии списка высылаемых, но потом был оттуда вычеркнут и в 1927 году вышел на пенсию.

«ПРИКОСНОВЕННОСТЬ К КРУПНОЙ БУРЖУАЗИИ»

Короленко продолжал заниматься преподаванием и, судя по всему, эпизодически оказывал юридические услуги (советская адвокатура, напомним, появилась только осенью 1922 года). Это и стало причиной его первых неприятностей с советской властью. В 1920 году (точные даты неизвестны, но это происходило после «профессорских вечеринок») Короленко арестовали вместе с группой других лиц по обвинению в мошенничестве, хотя лично он только проконсультировал других обвиняемых, получив за это гонорар как юрист. Вот как излагал эту историю сам Короленко:

«Некто Журинский, фабрикант, имевший фабрику в 17 и 18 годах, которого потом судили в 20 г. за целый ряд дел в связи с этой фабрикой, всюду размещал свои деньги. Между прочим он давал свои деньги под векселя; дал их Коровину, Шереметьеву и Любимову; эти обратились ко мне за советом — будет ли законной сделка по векселю; ввиду того, что запрещения обмениваться векселями в то время не было и вообще никогда не было запрещено, я ответил утвердительно. Помимо указанных лиц у него взяли по векселям очень многие лица (к которым я отношения не имел). Тогда вся эта буржуазия нуждалась в прямом смысле. Хотя в векселях значились и крупные суммы (десятки и сотни тысяч рублей), но в действительности реально это были незначительные суммы. Журинский объяснял, что векселя эти нужны ему и для учета под товары. Следствие вел уполномоч. ЧК О.М. Брик».

Журинского (о котором больше ничего не известно) впоследствии расстреляли, а Короленко и его клиенты, проведя около месяца в тюрьме, получили по пять лет условно. Упомянутый Короленко Осип Максимович Брик (1888–1945) в основном известен как писатель, литературный критик, сценарист и литературовед, один из теоретиков русского авангарда — и как муж Лили Брик. Известно, что Брик, юрист по образованию, работал в 1919–1921 годах в ЧК, однако до сих пор утверждалось, что он числился там «юрисконсультом» или «юристом» и занимался какой-то малозначительной работой. Как видим, на самом деле он расследовал уголовные дела.

Для Короленко, как и для всякого советского гражданина, судимость была пятном на биографии и потенциальным препятствием при устройстве на работу, но скрывать ее было еще более опасно. Поэтому он предпринял большие усилия для того, чтобы она считалась погашенной:

«После приговора (20 г.) и по 28 г. моя судимость покрыта четырьмя амнистиями (4), разъяснением ВЦИКа и прямым указанием Угол. Кодекса, что лица, отбывшие условное наказание, считаются несудившимися. Закон нигде не говорит, что в последнем случае обвиняемый обязан для снятия судимости обращаться в суд или в какой-либо другой орган. Вскоре после приговора, месяца через три-пять, вышла первая амнистия (20 г.), по которой лица, приговоренные к условному осуждению, освобождаются от наказания. Затем кроме этой до 24 г. вышло еще две амнистии и закон о несудимости (Уг. Код.), в котором наше советское законодательство в противность законодательству западно-европейских держав порывает всякую связь с практиковавшейся в дореволюционное время и практикующейся сейчас на Западе системой т.н. «черных списков» и «волчьих паспортов». Вскоре после первой амнистии я обратился во ВЦИК за разъяснением и с просьбою о снятии судимости. Я получил разъяснение в том смысле, что я не лишен прав, могу всюду поступить на службу… Тем не менее, когда в 24 г. я хотел поступить в Коллегию защитников, я хотел еще что-[то] получить, иметь еще какое-то удостоверение об амнистии и несудимости. В Трибунал я не мог обратиться, т.к. его уже не было. В архиве Губ. суда дела моего не было. Изложив обстоятельства дела, приложив справку об амнистии из ВЦИК, я обратился в МУУР с просьбой выдать мне справку о моей судимости. Когда я пришел недели через две получить эту справку, то в справке значилось, что я несудим. Явилось ли это результатом моего заявления, или вообще там не было сведений о судимости, но справка такая была выдана.

Несмотря на все это, я при поступлении в коллегию все-таки не скрыл о своей судимости. Полагая, что я имею право (формальное) писать, что я несудим, я написал это в анкете, с отдельным заявлением в президиум коллегии… подробно описал свое дело и меру наказания, наложенную тогда на меня судом. Мало того, я приложил к заявлению и копию справки бывш. след. О.М. Брика по моему делу. Почему я обратился к Брику и почему он мне дал ее? Насколько помнится, к нему обратилось по этому вопросу какое-то учреждение, где я служил, и где я тоже не скрывал этого обстоятельства. Кажется, это был Совет Народных Судей (Совнарсуд), где в течение полугода я был консультантом. Ответ… приблизительно был тот, что я там не сделал никакого аморального или уголовного в общепринятом смысле поступка, что я дал советы, которые с формальной стороны были правильны, но что привлечь меня к ответственности он был вынужден ввиду моей прикосновенности к основной группе обвиняемых. Таким образом я имею основание думать, что приговор 20 г. был вызван именно моей прикосновенностью, моей деловой связью с представителями крупной буржуазии, которые были у меня на инкриминируемых двух вечерах. Еще тогда в Трибунале поднимался этот вопрос, мое знакомство с ними и деловые сношения были рассмотрены судом и мне был вынесен приговор. То, что мое участие в этом деле было несерьезное, доказывает и самый приговор (условный), вынесенный в самое острое революционное время не судом, а Трибуналом».

Иными словами, бывший следователь ЧК Брик признал, что был «вынужден» привлечь Короленко к ответственности при отсутствии в его деяниях (даче юридической консультации) состава преступления. Несмотря на мягкость приговора, этот эпизод представляется неплохой иллюстрацией тогдашних представлений о «революционной законности».

Так или иначе, в 1924 году Короленко успешно вступил в Московскую коллегию защитников (МКЗ). Насколько можно судить, эта работа и преподавание составляли основное содержание его жизни. Вскоре после «профессорских вечеринок», в мае 1920 года, он женился, но его жена вскоре умерла. К сожалению, ее имя и обстоятельства смерти остаются неизвестны.

Короленко был одним из 16 защитников, принявших участие в «шахтинском» процессе в мае — июле 1928 года. Он защищал четверых из более чем 50 обвиняемых; двое из них получили в итоге 8 лет, а двое — 5 лет лишения свободы.

К 1930 году Короленко продолжал состоять членом МКЗ, а также работал экономистом в государственном акционерном обществе «Комитет северного пути» (впоследствии Главное управление Северного морского пути, или Главсевморпуть).

«БАКТЕРИЙНЫЕ БАЦИЛЛЫ» И «ЦАРЬ НИКИТА»

В апреле или начале мая 1930 года Короленко арестовали в связи с так называемым делом контрреволюционной монархической организации «Русский национальный союз» (РНС). Это дело, по которому проходило более 50 человек, по своим масштабам не уступает большим процессам времен большого террора, а по своей фантастичности их, пожалуй, превосходит. По версии ОГПУ, в конце 1920-х годов группа представителей технической интеллигенции «на почве общего недовольства политикой советской власти, в итоге неоднократных встреч для совместного обсуждения злободневных политических вопросов, пришла к мысли о необходимости создания подпольной организации для активной борьбы с советской властью». Целью организации было «объединение национальной России путем свержения советской власти». Согласно показаниям обвиняемых, «каждый, вновь вступающий в организацию, дает подписку: “Прошу в моей смерти никого не винить” (в целях легализации убийства члена организации в случае его измены)». В «Докладной записке о политическом состоянии интеллигенции» 3-го отделения Спецотдела ОГПУ, направленной высшему руководству страны в конце мая, приведены, например, такие показания обвиняемых:

«Обсуждая функции боевой части организации, Захаров, Чачин и я говорили о необходимости взрыва Большого театра в тот момент, когда в нем будет происходить какой-нибудь съезд или же заседание, на котором присутствует правительство. Поднимался вопрос о том, чтобы совершить теракт путем бросания бомбы. Захаров развивал перед нами план совершения тер-выступления при помощи сильнодействующих бактерийных бацилл. Мне была поручена боевая деятельность организации под руководством Захарова».

«Изыскивая и продумывая меры и возможности совершения терактов, я высказывал мысль о том, что можно было бы в водопровод Кремля пустить какие-либо ядовитые вещества, бактерийные разводки, например, чумы и таким образом уничтожить почти всех представителей советской власти и партии, проживающих в Кремле».

«Мною указывалось также, как на более или менее простой способ совершения терактов, на то, что можно было бы облить жидкостью, содержащей бактерии, пол какого-либо учреждения. При этом учитывалось, что при использовании такого способа можно нанести вред нежелательным, не имеющим ничего общего с советской властью, лицам. Говорилось мною и другими, что можно совершить тер-выступление во время демонстраций, устраиваемых во время октябрьских и майских торжеств, путем бомбы или же выстрела».

РНС якобы устанавливал связи с другими монархическими организациями, рассматривая их как свои «филиалы». Об одном из таких филиалов в докладной записке содержатся следующие показания:

Другим «филиалом» РНС была якобы группа «крупнейшей московской буржуазной профессуры»: востоковеды Аркадий Николаевич Петров, Михаил Георгиевич Попов и Андрей Евгеньевич Снесарев, инженер, в прошлом профессор-химик Филадельф Иванович Кругликов — и уже знакомый нам экономист Иван Христофорович Озеров. Отдельную группу в деле РНС составляли члены нелегальной масонской ложи «Гармония».

Вероятно, именно показания Озерова (его арестовали еще в январе) стали причиной ареста Короленко. Конкретные обвинения в его адрес мне неизвестны: ознакомиться с обвинительным заключением по делу мне не удалось, а в постановлении о привлечении Короленко в качестве обвиняемого говорится лишь следующее:

Все «протоколы допроса» Короленко, хотя и подписаны следователем, но представляют собой личные показания Короленко (без каких-либо вопросов) об описанных событиях 1919–1920 годов, при этом в «фабуле» дела РНС упоминания о том периоде, как и об участии в организации — пусть будущей — Бердяева и Ильина, не фигурируют. В конце собственноручных показаний от 7 июля Короленко писал:

В то же время расследовалось так называемое «дело общественников» — группы членов МКЗ, которых пытались обвинить в организации контрреволюционных собраний «на частных квартирах» (я подробно рассказывал об этом деле здесь). Короленко несколько раз упомянула в своих показаниях Ирина Гринберг; видимо, поэтому 12 августа 1930 года его решили допросить заодно и по этому делу. Но из показаний Короленко следует, что в деятельности «общественной группы» он участия не принимал:

На следующий день, 13 августа 1930 года, состоялось заседание коллегии ОГПУ по делу Русского национального союза. 15 человек (включая Озерова, Попова, Снесарева и Кругликова) были приговорены к расстрелу, но Озерову, Попову и Снесареву впоследствии заменили расстрел на 10 лет концлагеря. Еще пятеро, включая Короленко, — к расстрелу с одновременной заменой на 10 лет концлагеря, двенадцать — просто к 10 годам лишения свободы, остальные — к меньшим срокам. Короленко осудили по частям 4 (оказание помощи международной буржуазии), 8 (терроризм) и 11 (организационная контрреволюционная деятельность) ст. 58 Уголовного кодекса.

ДРУГОЙ СОЛОВЕЦКИЙ КАМЕНЬ

Для отбывания наказания Короленко (так же, как Снесарев и Озеров) был этапирован в Соловецкий лагерь особого назначения. В это время там уже около двух лет находился 24-летний Дмитрий Сергеевич Лихачев, впоследствии знаменитый филолог и искусствовед, осужденный на пять лет концлагерей за контрреволюционную деятельность.

За то недолгое время, когда они оба находились на Соловках (с осени 1930 по ноябрь 1931 года, когда Лихачева перевели на материк), Лихачев и Короленко стали близкими друзьями, в результате чего у нас есть уникальный источник о жизни Владимира Юлиановича в лагере: Лихачев оставил подробные воспоминания, и я позволю себе привести здесь то, что касается Короленко, почти целиком:

«Передо мной стоит лицо — чуть ироническое, готовое к общению, но далеко не полному. Характерный рот, который напоминал мне нос лодочки или горлышко сосуда, готового пролиться каким-нибудь интересным рассказом, — рассказом, но не беседой, не задушевными размышлениями. Была в нем какая-то невидимая стена, за которую он не пускал к себе собеседника. В сущности, знали мы о нем только два факта: что приходился он писателю В.Г. Короленко племянником и что был он по профессии юристом. На левой руке у него не хватало безымянного пальца, и вся кисть левой руки от этого была очень выразительной: клешня? Когда он что-нибудь рассказывал из своего адвокатского опыта и, жестикулируя, опускал левую руку, — это означало, что он ставил окончательную точку в своем рассказе. А рассказы его всегда имели заключение: вероятно, подводить заключение — адвокатская привычка…

Ко мне Владимир Юльянович питал дружеские чувства. У него тоже, как и у меня, был пропуск “по всему острову”, и он часто сговаривался со мной на совместные прогулки. Чаще всего мы ходили с ним по Савватиевской дороге. Зимой он носил серую каракулевую ушанку не совсем обычного фасона. Никто другой, казалось, не мог иметь такой. Она была частью его личности. Странно? Но это так.

Он тоже любил мальчишеские забавы. Я, вспоминая свое детство на Финском заливе, любил “печь блины” плоскими камушками. И мы соревновались с ним — кто больше их выпечет. Не помню — кто из нас побеждал в этом занятии. Ему было лет 50, не меньше, но ловкости в этом занятии было немало. Помню один вечер на Савватиевской дороге. Мы дошли до ближайшего тихого, скрытого от ветра густым лесом озера. Была поздняя осень. Вода покрывалась тонким льдом. Темнело. Ледяная поверхность казалась черной. Если пустить камешек по поверхности льда, он скользил по ней необыкновенно далеко, исчезал бесследно. Мы увлеклись этим занятием, а когда почти совсем стемнело, стали бросать камни вверх. Они падали отвесно вниз, пробивали лед. Подо льдом образовывался белый пузырь воздуха, который начинал уходить от берега, пока не исчезал, достигнув чистой воды. Это было волшебство успокоения. Казалось, что мы освобождаем эти белые существа, образовывавшиеся под черной поверхностью молодого льда. Вернулись мы в Кремль совсем поздно, вопреки всем правилам, предоставлявшимся нам нашими пропусками, но часовой в черных обшлагах рукавов, черном воротнике на шинели и с черным околышем на фуражке оказался к нам милостивым. Счастливая прогулка и закончилась счастливо: нам не пригрозили карцером...

У Владимира Юльяновича приговором был расстрел с заменой десятью годами. Поэтому он не подлежал вывозу с Соловков. Меня же стали требовать друзья в Медвежью Гору как «незаменимого» счетного работника, в которых была большая нужда.

Мы решили увековечить свое пребывание на Соловках. Короленко достал молоток и зубило, и мы отправились в лес по Муксаломской дороге искать подходящий камень, чтобы выбить наши фамилии. Камень нашли направо от дороги. Местность была холмистой. Холмы были длинные, и между длинными холмами тянулось длинное узкое озеро. На самой высокой точке одного из холмов лежал валун. Помнится, в длину метра три-четыре (это очень приблизительно), а в высоту достигавший наших плеч (это уже более точно). Мы стали выбивать наши фамилии. Работа была тяжелой. Были мы там дважды. Успели выбить: «Корол» — сверху и «Лихач» снизу — величина букв примерно с ладонь…

Очень я жалел, что не удалось нам добить наших фамилий, и просил закончить работу Владимира Юльяновича. Впоследствии он сообщил мне через кого-то на Медвежью Гору, что надпись закончил.

А на Медвежьей Горе мне рассказали, почему у Владимира Юльяновича нет пальца. Он сам отрубил его, раскаиваясь в том, что на следствии кого-то оговорил, или что-то подписал, или как-то иначе вел себя недостойно. Вот почему он был замкнут и часто повторял, что по освобождении будет добиваться службы смотрителем на маяке вдали от людей...

Что бы там с ним ни было, мне его очень жаль, и я благодарю его за то, что в моем обществе он находил некоторое утешение...»

Руководствуясь лаконичными (и, как выяснилось, не совсем верными) указаниями Лихачева, сотрудники Соловецкого музея-заповедника М.А. Луговая и О.В. Бочкарева сумели в 2004 году найти тот самый камень, который остается одним из немногих «индивидуальных» материальных памятников советской лагерной жизни 1930-х.

ЭТАП 1111

Дмитрий Сергеевич Лихачев, судя по всему, так и не узнал о дальнейшей судьбе своего товарища (Лихачев был досрочно освобожден в 1932 году и прожил долгую жизнь, скончавшись в 1999-м). Нам, однако, она известна. Короленко оставался на Соловках; в 1935–1936 годах он заведовал местной метеостанцией.

19 августа 1937 года нарком государственной безопасности Ежов разослал всем начальникам тюрем ГУГБ телеграмму следующего содержания:

«1. С 25 августа начать и в 2-х месячный срок закончить операцию по репрессированию наиболее активных контр-революционных элементов из числа содержащихся в тюрьмах ГУГБ, осужденных за шпионскую, диверсионную, террористическую, повстанческую и бандитскую деятельность, а также осужденных членов антисоветских партий… и прочих контрреволюционеров, ведущих в тюрьмах ГУГБ активную антисоветскую работу…

2. Все перечисленные контингенты после рассмотрения их дел на Тройках при УНКВД подлежат расстрелу.

3. Утверждается следующее количество подлежащих репрессированию по тюрьмам ГУГБ для содержания осужденных: Соловки 1200; Суздаль 55; Уральск 75; Челябинск 25; Ярославль 30; Владимир 15; Мариинск 15; Вологда 15; Дмитровск 10. Всего 1440 чел.

4. Установить следующий порядок оформления дел репрессируемых: Начальники тюрем ГУГБ, на основании материалов оперативного учета и личных дел составляют на каждого подлежащего репрессированию подробную справку с указанием в ней: фамилии, имени, отчества, за какие преступления, на какой срок и кем осужден, преступная деятельность (подлежащего репрессированию) в тюрьме, в том числе побеги, к-р выпады и злостные нарушения режима. Справки подписываются пом. нач. тюрьмы по опер. работе (при отсутствии оперуполномоченным) и начальником тюрьмы ГУГБ. Справки на каждого подлежащего репрессированию заключенного вместе с имеющимся на него в оперчасти тюрьмы делом, направляются тюрьмой ГУГБ на рассмотрение соответствующей республиканской, краевой или областной Тройки. Копии справок направляются в 10-й отдел ГУГБ. Тройка по рассмотрении представленных ей этих материалов выносит приговор, который и заносит в протокол. Выписка из протокола в отношении каждого осужденного приобщается к делу. Дела и протоколы возвращаются начальнику тюрьмы для приведения приговора в исполнение…»

Выполнив приказ, к началу октября начальник Соловецкой тюрьмы особого назначения (как она с недавних пор стала называться) И.А. Апетер подготовил такие справки на 1116 человек. Одним из них оказался Владимир Юлианович Короленко. Самой справки на него я не нашел, но представление об этих документах можно составить по одному из них:

На основании справок с 9 по 14 октября Особая тройка НКВД по Ленинградской области приговорила всех 1116 человек к расстрелу. Дальнейшие события подробно описаны в проекте Фонда Иофе «Сандормох. Мемориальное кладбище» (именно его сотрудники вместе с петрозаводским «Мемориалом» и его руководителем Юрием Дмитриевым сумели в 1990-е годы найти место захоронения жертв так называемого «первого соловецкого этапа» в урочище Сандормох недалеко от Медвежьегорска).

Не позднее 21 октября 1937 года 1111 приговоренных (один человек умер, а четверых этапировали раньше) перевезли с Соловков на материк, в Кемь, а оттуда несколькими эшелонами за 260 км в Медгору, как тогда назывался нынешний Медвежьегорск. Из изолятора в Медгоре их вывозили на грузовиках в лес и расстреливали из револьверов — примерно по 200 человек за ночь. Короленко был убит 3 ноября 1937 года. Ему было 56 лет.

В августе 2018 года автор этих строк принял участие в установке в Сандормохе временной таблички в память о Владимире Юлиановиче Короленко; в 2020 году планируется заменить ее на постоянную.