О конституционном правосудии
– Тамара Георгиевна, уже 25 лет в России действует Конституционный Суд (КС), за эти годы он вынес немало «громких» решений: от дела КПСС до дела «ЮКОСа». Как изменилось за эти годы конституционное правосудие в России?
– Дело, рассмотренное КС по указу Президента о прекращении деятельности КПСС, было завершено решением, которое никогда так и не было исполнено. И тенденция неисполнения решений КС существует до сих пор. Хотя, конечно, радует в последнее время, что некоторые посылы КС немедленно принимаются к действию. Последний пример – дело по жалобе Ильдара Дадина, где уже не только изменен приговор, но и стоит вопрос об изменении самого уголовного закона, а именно статьи 212.1 УК.
– Порой по требованию КС закон изменяется довольно быстро, но не всегда в соответствии с решением суда.
– По делу КПСС тоже не было никакой реакции, влияющей на будущую практику. То, что деятельность партии была прекращена, от КС не зависело. Некоторые даже упрекали КС, что он вторгся в компетенцию судов общей юрисдикции, которые вправе прекращать деятельность партий. Но в данном случае не было никакой партии. Решающим для КС было заключение эксперта Владимира Туманова, который последовательно доказал, что структура, которую называли КПСС, партией не была никогда. Это было квазигосударство, механизм, который формировал вокруг себя целый социальный слой, но в этой организации не было демократического партийного управления. И, кстати, не были исполнены именно те пункты решения КС, где содержались требования к процедурам организации демократической партии.
– Можно ли утверждать, что в последнее время КС все реже принимает решения, формально основанные на инициативе власти?
– Конечно. Дела такого рода рассматриваются не по жалобам граждан, а по обращениям официальных государственных структур. Раньше в КС часто обращался Президент, сейчас таких запросов нет. Палаты парламента тоже перестали обращаться по вопросам, связанным с политическим интересом. В свое время было много обращений от депутатов, оставшихся в меньшинстве. Но и от них сейчас нет обращений. Важные политические проблемы решаются часто иначе, не в суде.
А вот «громкие», вызывающие общественный интерес дела могут рассматриваться и по жалобам граждан, но очевидной политики в них не так много.
– Зато есть политический резонанс. Например, по делу о картине Брюллова.
– Но это же настолько ясный вопрос, который можно было и не доводить до КС. Одно то, что у картины был не один собственник, свидетельствует о необходимости пересмотра этого дела. Предмет, принадлежащий нескольким собственникам, не может быть изъят у одного из них, даже если он подозревался в нарушении закона… И первая инстанция приняла правильное решение, которое почему-то затем было изменено. Я уже не говорю о странных заключениях правоохранительных органов, которые посчитали картину орудием преступления.
– За эти годы Конституция практически не менялась. Менялись взгляды политиков, правовые подходы. А КС приходилось каждый раз подводить под них новую теоретическую базу. Вспомните, к примеру, историю с выборами губернаторов.
– Ваш вопрос не раз дискутировался. Возможно ли изменение Конституции в пределах идентичности ее текста за счет его толкования? Это возможно, и так считают многие органы конституционного правосудия. По мере социально-политического развития любой правовой системы в любом государстве конституционные нормы могут приобретать дополнительный смысл. Первоначально такой смысл мог и не быть связан с текстом Конституции, потому что при ее создании эта связь не прослеживалась.
Когда обсуждали проект ФКЗ о КС, который был принят в 1994 году, судьи КС Германии убеждали своих российских коллег, что не нужна процедура абстрактного толкования тогда еще совсем новой Конституции, которое не связано с проверкой конкретного закона. Обосновывая свою позицию, немецкие судьи говорили, что мы не поймем, что же означает та или иная формулировка, пока не сложится определенная практика применения норм Конституции. При применении этих норм, тем более имея примеры их нарушения, суд получает информацию, которая более полно выявляет подлинный их смысл, что содержательно отражается на его позиции. Прежде чем толковать норму, нужно задуматься о ее цели, а также учитывать объективные обстоятельства, в которых она реализуется и которые могут меняться.
Масштаб Конституции как раз учитывает возможность таких изменений. Кроме того, внутри нее существуют определенные системные связи. Например, у нас ни одна из глав не может противоречить первым двум. Чтобы не стало, скажем, Высшего Арбитражного Суда, надо не просто изъять из текста статью, но и посмотреть, не противоречит ли это первым главам, которые являются целеполагающими по отношению к последующим.
– Это наглядно проявилось в решении по запросу о возможности голосования заключенных. Хотя часть 3 статьи 32 Конституции однозначно лишает их пассивного избирательного права, КС фактически признал, что такой запрет противоречит главе о правах человека, например, в отношении лиц, находящихся в колонии-поселении. Вы согласны?
– Такой юридический вывод можно сделать. Однако здесь крайне важна судебная процедура. Процедуры проверки статей Конституции на предмет их соответствия первым ее главам нет. Но поскольку смысл этих двух глав определяет толкование всех других положений Конституции, то КС исходил из требований статьи 55, согласно которой любые права могут быть ограничены в соответствии с законом только в определенных целях и соразмерно им. Именно это должен был проверить КС. А еще ему пришлось проанализировать, что означает понятие «лица, находящиеся в местах лишения свободы по приговору суда» и достаточно ли оно дифференцировано. Оказалось, что недостаточно. Это и есть пример толкования Конституции, исходя из определенных системных связей разных ее норм. От этих связей нельзя уходить при толковании конституционной нормы, применяемой в качестве ориентира для проверки любых законов.
– Не могу не спросить вас о нашумевшем решении КС по делу «ЮКОСа». Валерий Зорькин, на мой взгляд, как будто оправдывался за принятое решение не исполнять постановление ЕСПЧ. А Анатолий Ковлер считает, что это техническое решение вполне могли принять министерства. И что КС, взвалив на себя эту ношу, рискует при определенных обстоятельствах превратиться в орган при исполнительной власти. А каково ваше мнение?
– Наверное, надо согласиться с Анатолием Ивановичем в том, что это решение носит технический, я бы сказала, процедурный характер. Когда КС предложил передать ему полномочия по проверке исполнимости решений ЕСПЧ, он исходил из необходимости исключить возможность для какого-то органа исполнительной власти решать, можно или нет исполнять постановление Европейского суда. «Никто, кроме нас, такой вопрос решать не вправе», – посчитал КС и взвалил на себя колоссальную ответственность. Но это лучше, чем мультипликация таких полномочий для различных представителей и органов исполнительной власти.
Кроме того, КС определяет способы исполнения решений ЕСПЧ, что подразумевает диалог между национальными и наднациональными судами в процедуре поиска таких способов.
Что касается решения по акционерам «ЮКОСа», то КС очень скромно, но все же записал, что в порядке благожелательного отношения к потерпевшим в результате банкротства компании государство может компенсировать им какие-то потери. И я вижу возможность по крайней мере частично исполнить это решение. Почему щепки должны лететь во все стороны? Не все же акционеры виноваты в такой судьбе компании. И поиск решения о возмещении лежит именно в этой плоскости. А определить конкретных лиц, которым может быть выплачено возмещение, должны судебные органы, компетентные в рассмотрении корпоративных споров.
Заслуга КС, что он, разъясняя свою компетенцию, закрепленную потом в законе, предусмотрел возможность такого компромисса. Хотя очевидно, что в данном деле, какое бы решение ни принял суд, оно все равно было бы подвергнуто жесткой критике.
Об уголовной статистике
– По статистике Верховного Суда, у нашего правосудия нет обвинительного уклона, так как много прекращенных дел, причем по разным основаниям. Почему же правозащитники настаивают на том, что надо противопоставлять осужденным только оправданных, которых пока 1 процент?
– Если дела прекращаются по нереабилитирующим основаниям, то их никак нельзя включать в эту статистику, так как здесь нет ни обвинительного, ни оправдательного окраса. Умер обвиняемый или истек срок давности – это, как и другие формальные обстоятельства прекращения дела, не свидетельствует об оправдательном эффекте.
Еще судьи часто ссылаются на то, что более 60 процентов дел – при согласии обвиняемого с предъявленным ему обвинением или при заключении соглашения о сотрудничестве со следствием – рассматриваются по сокращенным процедурам, где не проводится исследование доказательств.
В отличие от распространенной в США сделки со следствием, где отказ одной из сторон от условий первоначально достигнутого соглашения влечет восстановление всей процедуры с последующим рассмотрением дела в суде присяжных, у нас сокращенное рассмотрение приводит к неожиданным и очень печальным последствиям. Приговор выносится без исследования доказательств, а затем решение, принятое в отношении одного из соучастников, судебная система использует, несмотря на отсутствие доказательств, как преюдицию, то есть как подтверждение факта совершения того или иного деяния всей группой лиц, что недопустимо.
Уголовный процесс предоставляет обвиняемому право исходить из презумпции невиновности, не приводить доказательства своей невиновности и рассчитывать на то, что все сомнения будут истолкованы в его пользу. Но на деле, когда один из соучастников признается во всем, что было и чего не было, у нас принято предъявлять потом это признание как подтверждающее вину и другому человеку, который был назван в качестве соучастника. Причем без проверки и каких бы то ни было сомнений. Поэтому я бы не стала зачислять эти 60 с лишним процентов дел в особую графу, где наличествует только признание вины, и потому считается, что оправдание невозможно. Хотя принципиально одно признание по закону не является доказательством вины. Зная о нашей склонности назначать наказание пожестче, а доказывать вину методами попроще, в том числе используя различное давление, я бы воздержалась считать каждое признание и своей, и тем более чужой вины априори соответствующим действительности.
– Верховный Суд регулярно выступает за гуманизацию уголовного права, за введение штрафов вместо заключения. Но суммы судебных штрафов порой таковы, что их невозможно заплатить. А теперь предлагается сажать всех неплательщиков. Что вы об этом думаете?
– Предлагаемые меры развития уголовного законодательства в сфере предпринимательской деятельности, даже если они отвечают принципу соразмерности наказания совершенным деяниям, представляют собой только смягчение уголовной репрессии, которая создает государству множество проблем в связи с ростом тюремного населения, с развитием в колониях и изоляторах незаконных варварских практик. Но гуманизацией это назвать никак нельзя.
Декриминализация же ряда деяний путем перевода их в статус административных диктуется желанием судебной системы освободить себя от лишней нагрузки по рассмотрению дел об уголовных преступлениях, не представляющих общественной опасности.
Вспомним еще раз бредовую статью 212.1 УК. Административное правонарушение, совершенное повторно, остается административным и подлежит наказанию по тому же КоАП, более строгому при наличии тяжелых последствий. Перевод же его в УК без всяких новых последствий весьма вреден. Это заставляет вспомнить об опасном опыте прошлого и лишает содержания норму УК не признавать преступлением даже содержащие признаки его состава действия, если они являются по своим последствиям малозначительными. Предлагаемый сейчас судами возврат к административной преюдиции я отвергаю еще с советских времен, потому что это нарушает базовый принцип, не допускающий двух наказаний за одно правонарушение. Или, может быть, нам вновь нужно ввести институт «опасного состояния личности»? Это было после революции, 100 лет назад: людей сажали в тюрьму только за то, что они считались опасными. В правовом государстве это недопустимо.
О гарантиях независимости адвокатов
– В подготовленных год назад СПЧ рекомендациях об обеспечении дополнительных гарантий независимости адвокатов при осуществлении ими профессиональной деятельности предлагалось принять поправки не только в УПК, но и в УК. Они касались воспрепятствования адвокатской деятельности. Как вы полагаете, они еще будут рассматриваться?
– Рекомендации СПЧ затрагивали многие стороны регулирования адвокатской деятельности и статуса адвокатуры как мощного института гражданского общества. И наибольшие возражения вызвали положения, которые касались как раз обеспечения статуса адвоката и роли адвокатуры как профессионального правозащитного объединения.
С блоком наших рекомендаций, связанных с уголовным процессом, в Администрации Президента согласились. Изменения же УК вызвали возражения, основанные на том, что в УК есть положения, запрещающие противодействовать деятельности целого ряда лиц. И не только должностных, но и, например, журналистов. Наши оппоненты полагают, что эти общие положения могут быть распространены также на адвокатов. Конечно, при большом желании можно было бы развивать правоприменительную практику в этом направлении. Хотя это не так просто, потому что в большинстве случаев есть перечень субъектов, профессиональная деятельность которых подлежит охране, а расширительно толковать уголовно-правовые запреты нельзя. По упрощающим защиту прав адвоката законодательным решениям, которые предлагал СПЧ, консенсус пока не достигнут.
В другом блоке, связанном со статусом правозащитной адвокатуры (СПЧ всегда именно так ее называет), нам также не удалось прийти к единому мнению. Положения действующего Закона об адвокатской деятельности и адвокатуре гласят, что именно адвокатское сообщество должно сохранять право на выработку норм корпоративной деятельности и норм, касающихся статуса адвоката. И государство, приняв этот закон, гарантировало адвокатуре такую самостоятельность. Но Минюст почему-то считает, что адвокаты должны быть больше управляемы сверху.
В советские времена Министерство юстиции резко критиковали за то, что оно пыталось обеспечивать руководство адвокатурой. А ведомство оправдывалось тем, что оно, дескать, не пытается влиять на профессиональную деятельность адвокатов, а лишь контролирует организацию деятельности адвокатуры.
Когда советские времена закончились, удалось принять относительно демократический Закон об адвокатуре. А сейчас опять чиновникам хочется управлять людьми свободных профессий – адвокатами, нотариусами, объединенными в профессиональные негосударственные правозащитные структуры.
– Хотелось еще вспомнить о рекомендации СПЧ относительно вознаграждения адвокатов. Вы думаете, что в условиях кризиса реально обеспечить гарантии целевого бюджетного финансирования?
– Я думаю, что с кризисом это никак не связано. Если бы речь велась о повышении ставок, по которым адвокатам платят в случае их назначения правоохранительными органами или судами, тогда можно было бы думать о возможностях бюджета. Но мы-то говорим о том, в чьих руках должны находиться те бюджетные ассигнования, которые не могут быть не выделены для обеспечения обязательной защиты по уголовным делам. СПЧ предлагал, чтобы этими средствами распоряжались не следственные органы и не суды, у которых есть свои бюджеты, которые адвокатские структуры не могут контролировать даже в целях охраны своих финансовых прав.
Но поскольку из года в год возрастает задолженность по выплате адвокатского вознаграждения за обязательную защиту, следовательно, средства не расходуются целевым образом и вовремя не перечисляются. Если бы эти деньги отдать органам, которые не могли бы их перераспределять хотя бы во времени, положение бы заметно улучшилось. Закон об адвокатуре позволяет это сделать. Именно для этого и создавались руководящие структуры адвокатского сообщества. Есть, правда, технические проблемы, связанные с отсутствием у адвокатуры автоматизированной системы учета движения бюджетных средств. Но они уже практически решены. И потому реально задача изменить «держателя» этих средств может быть решена уже в 2017 году.
О судебной практике
– Что вы думаете о споре между сторонниками видеозаписи судебных заседаний и теми, кто считает, что достаточно протокольной аудиозаписи?
– Вопрос этот ясен как день. Но в поисках решений или для маскировки ухода от них у нас обычно любят прятаться за видимость решений. То, что сейчас говорят о необходимости видеозаписи, я бы назвала мошенничеством в крупном масштабе. Потому что видеозапись дорого стоит, и ее трудно внедрить в условиях кризиса. Но это только финансовая сторона манипуляции. Гораздо более серьезная сторона – процессуальная. Видеозапись не обеспечивает подлинного и объективного отражения того, что происходило в судебных процедурах. Картинка будет показывать далеко не все. Тот, кто не захочет попасть в объектив, всегда сможет от него уклониться. И главное – непонятно, зачем тратить столько денег на очень сомнительное «кино», когда можно обойтись весьма скромными расходами. Аудиозапись стоит копейки, а предположения о возможности ее фальсификации отметаются очень просто – достаточно вручить после судебного заседания его участникам копии аудиозаписи. Создается полная и объективная возможность анализа того, что происходило в зале суда, в том числе тех безобразий, которые имели место, экономятся время судьи на рассмотрение замечаний на протокол и усилия сторон, которые подают такие замечания. Наконец, не нужны квалифицированные кадры для ведения протокола судебного заседания. Я могу только предположить, что стремление избежать действительно объективной фиксации происходившего – это главная задача данной схемы с внедрением видеозаписи.
– Когда наконец в тексте судебного решения перестанут дословно воспроизводить обвинительное заключение?
– За то, что это происходит, надо поблагодарить компьютерную технику: так просто вырезать абзац из одного файла и вставить в другой. Переписывать от руки написанное следователем судья вряд ли захочет – он может написать о том же гораздо лучше. Но это только одна сторона вопроса, техническая.
В судах ряда стран каждая сторона может подать судье письменное изложение своей позиции, а судья обязан разобрать все эти доводы сторон или следствия и защиты в уголовном процессе и указать, в каких тезисах остались неустраненные сомнения. Если они не будут устранены обвинением, то должен последовать оправдательный приговор. Но у нас это невозможно! Каждый случай оправдания считается форс-мажорным и часто заканчивается скандалом.
Я не понимаю, почему суды, заваленные тоннами дел с материалами расследований, не могут защитить себя от этой макулатуры, к сожалению, далеко не безобидной. Процессуально судьи имеют на это полное право, но почему-то не могут сделать это – по своему реальному статусу. Выскажу крамольную мысль: органы следствия и прокуратура, которыми напрямую руководит Президент РФ, оказываются сильнее суда. Судья может быть наказан и за оправдательный приговор, и за отмену обвинительного приговора. Поэтому переписать обвинительное заключение не только проще, но и безопаснее.
Чтобы изменить такую практику, нужно изменить всю систему оценок деятельности органов, проводящих расследование, чтобы им не записывали в минус случаи оправдания подследственных, чтобы они не «выбивали» признательные показания, чтобы им не приходилось оказывать давление на суд всей мощью своей репрессивной машины. Нужно изменять и систему статистических показателей судебной системы, укрепляя независимость судей, чтобы их – в соответствии с законом – действительно нельзя было привлечь к ответственности за существо решения по делу. Вышестоящие суды должны заниматься правовосстановлением, а не наказанием судей. Я, конечно, не имею в виду злоупотребления, но в этих случаях надо возбуждать дисциплинарное дело или доказывать, что судья принял заведомо неправосудное решение. Но у нас такой практики практически нет, по статье 305 УК возбуждаются единичные дела. Проще доказать взятку, чем профессиональное преступление.
