Данной публикацией историк и журналист Алексей Кузнецов, автор книг «Защита есть общественное служение», «Федор Плевако: становление адвоката», «Суд идет» и «Не изменивший правосудию», ведущий правовых программ «Быль о правах» и «Не так» на радио «Эхо Москвы» начинает серию статей об истории пореформенного российского суда. Они предназначены всем интересующимся системой отечественного судопроизводства и будут еженедельно появляться в «Адвокатской газете».
Сегодня, 9 февраля, в день 175-летия выдающегося российского юриста Анатолия Федоровича Кони (1844–1927) «АГ» публикует небольшой фрагмент из только что увидевшей свет новой книги А. Кузнецова «Не изменивший правосудию», написанной специально к юбилею по заданию Федеральной палаты адвокатов РФ.
Дело игуменьи Митрофании из-за большого количества эпизодов, фигурантов и потерпевших было технически довольно сложным, а вот в нравственном отношении многим наблюдателям, в том числе и квалифицированным юристам, представлялось вполне однозначным. Прасковья Григорьевна Розен, дочь героя Отечественной войны 1812 г. генерала Розена, принадлежала к «сливкам» высшего общества. Она состояла в близком родстве с Раевскими, Вяземскими (Рюриковичами) и Трубецкими (Гедиминовичами), была довольно богата (отец наделал долгов, но после его смерти они были оплачены казной), с 18 лет состояла при дворе фрейлиной императрицы. Тесное знакомство с незаурядными церковными деятелями – митрополитом Филаретом (Дроздовым) и архиепископом Антонием (Смирницким) – вкупе с чередой смертей близких ей людей привели ее в монастырь, где она благодаря связям, блестящему образованию и сильному характеру быстро сделала карьеру. За 9 лет она прошла путь от послушницы до игуменьи Серпуховского Владычного монастыря. Это была обитель с богатой историей (с XIVв.!), обладавшая немалой собственностью (помимо собственно монастырского хозяйства имелись еще подворья в Серпухове и в Москве на Яузе), но, так сказать, несколько захиревшая. Она числилась монастырем 3-го класса, т.е. ей полагалось иметь всего 17 монахинь.
Митрофания энергично взялась за дело. Через 10 лет хозяйство было не узнать: заново выстроены жилые корпуса, подремонтированы все четыре храма, серпуховское подворье получило новую гостиницу («странноприимный дом») для паломников, московское подворье было значительно расширено. Параллельно игуменья активно работала по линии общин сестер милосердия – дело, довольно бурно развивавшееся после Крымской войны – и стала руководительницей столичной, псковской и московской общин.
Амбициозные планы требовали значительных средств. Попытки Митрофании наладить их финансирование путем вложения денег обители в выгодные коммерческие проекты (в стране завершался промышленный переворот, строились железные дороги, как грибы после дождя возникали банки и акционерные общества) не имели успеха; скорее, они оказались убыточными.
На месте Митрофании менее честолюбивая настоятельница оставила бы коммерческую деятельность (в конце концов сам Всевышний, казалось, не содействовал успеху ее предприятий) и сосредоточилась бы на внутренней жизни монастырской общины, но не такова была дочь боевого генерала!
«Личность игуменьи Митрофании была совсем незаурядная. Это была женщина обширного ума, чисто мужского и делового склада, во многих отношениях шедшего вразрез с традиционными и рутинными взглядами, господствовавшими в той среде, в узких рамках которой ей приходилось вращаться. Эта широта воззрений на свои задачи в связи со смелым полетом мысли, удивительной энергией и настойчивостью не могла не влиять на окружающих и не создавать среди них людей, послушных Митрофании и становившихся, незаметно для себя, слепыми орудиями ее воли», – так характеризовал подследственную А.Ф. Кони1. При этом он отметил два качества, в основном и приведших ее на скамью подсудимых, – честолюбие и неразборчивость в средствах. «С оскудением средств должны были рушиться дорогие Митрофании учреждения, те ее детища, благодаря которым Серпуховская обитель являлась деятельной и жизненной ячейкой в круговороте духовной и экономической жизни окружающего населения. С упадком обители, конечно, бледнела и роль необычной и занимающей особо влиятельное положение настоятельницы. Со всем этим не могла помириться гордая и творческая душа Митрофании, и последняя пошла на преступление»2.
Главными эпизодами, инкриминировавшимися игуменье, были дела Медынцевой, Солодовникова и Лебедева. Богатая вдова Медынцева (до знакомства с Митрофанией ее состояние оценивалось в 350 тыс. руб.) настолько увлекалась горячительными напитками, что над ее имуществом была учреждена опека. Митрофания без труда подчинила вдову своему влиянию и сначала пыталась произвести в сиротском суде3 раздел имущества между Медынцевой и ее несовершеннолетним сыном, в результате которого немалая часть разделяемого перешла бы монастырю. Когда же дело не выгорело, она получила у «подопечной» несколько подписанных чистых листов, на которых потом были сфабрикованы долговые расписки на сумму в почти четверть миллиона рублей, проданные впоследствии скупщику векселей Сушкину (он умер еще до процесса). Митрофания не остановилась даже перед присвоением принадлежавших Медынцевой меховых вещей. Поддельными были и долговые расписки покойного купца Солодовникова на сумму в 1,5 млн руб., будто бы пожертвованных обители. Наконец, в деле купца Лебедева, действительно помогавшего общине, только не деньгами, а строительными материалами, фигурировали «липовые» векселя на 19 тыс. руб. Имелись в деле игуменьи и ее сообщников4 и менее значительные, но в равной степени малодостойные эпизоды.
Очевидность подлога и его объемы (очень грубо – около 40 млн современных долларов США), цинизм мошенников и особенно то, что все совершенное драпировалось в возвышенные рассуждения о спасении души и маскировалось монашескими одеяниями известной в свете особы, вызвало неподдельное негодование как либеральной, так и вполне консервативной общественности. Когда представлявший ряд потерпевших Ф.Н. Плевако, человек, довольно далекий от либеральных убеждений и весьма традиционно-религиозный, восклицал в своей речи на суде: «Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не видно было дел, творимых вами под покровом рясы и обители!»5 – он, несомненно, выражал мнение искренне оскорбленных подобным цинизмом верующих людей. Иными словами, сочувствовали Митрофании немногие.
Для Кони было важно, что «несмотря на всю предосудительность ее образа действий, они не содержали, однако, в себе элемента личной корысти, а являлись результатом страстного и неразборчивого на средства желания ее поддержать, укрепить и расширить созданную ею трудовую религиозную общину и не дать ей обратиться в праздную и тунеядную обитель. Мастерские, ремесленные и художественные, разведение шелковичных червей, приют для сирот, школа и больница для приходящих, устроенные настоятельницей Серпуховской Владычне-Покровской общины, были в то время отрадным нововведением в область черствого и бесцельного аскетизма “христовых невест”»6. Он видел, что игуменья честолюбива до самозабвения, но не алчна, ее корысть – не низменного свойства. Он питал к ней – нет, ни в коем случае не симпатию! – но некое сочувствие. «Обвинительный приговор присяжных заседателей Московского окружного суда, в который было перенесено дело Лебедева после того, как в Москве были возбуждены преследования по более важным и сложным делам Медынцевой и Солодовникова, был несомненным торжеством правосудия и внушительным уроком будущим Митрофаниям, “дабы на то глядючи, им неповадно было так делать”. Но нельзя не признать, что Владычне-Покровской игуменье пришлось выпить медлительно и до дна очень горькую чашу. Началось с того, что у нее совершенно не оказалось тех ожидаемых заступников, о которых я говорил выше. Никто не двинул для нее пальцем, никто не замолвил за нее слово, не высказал сомнения в ее преступности, не пожелал узнать об условиях и обстановке, в которой она содержится. От нее сразу, с черствой холодностью и поспешной верой в известия о ее изобличенности отреклись все сторонники и недавние покровители. Даже и те, кто давал ей приют в своих гордых хоромах и обращавший на себя общее внимание экипаж, сразу вычеркнули ее из своей памяти, не пожелав узнать, доказано ли то, в чем она в начале следствия еще только подозревалась»7.
Присяжные признали Митрофанию виновной по всем пунктам обвинения, но по всем же пунктам – заслуживающей снисхождения. Приговор был сравнительно мягким: бывшая игуменья была лишена всех лично и по состоянию ей присвоенных прав и преимуществ, ее предполагалось сослать в Енисейскую губернию с запрещением выезда в течение трех лет из места ссылки и в течение 11 лет в другие губернии.
1872 г.
Далее воспоследовала монаршая милость, и вместо Енисейской губернии Митрофания отправилась по недальним монастырям; ей даже было разрешено совершить паломническую поездку в Святую Землю, где она провела счастливые два года.
Выводов Прасковья Григорьевна, надо заметить, не сделала; точнее, сделала, но своеобразные. Вспоминая через несколько лет в своих «Записках» судебный процесс, она интерпретировала произошедшее так: «14 дней я находилась на травле и глядела на судей и присяжных как на палачей, а не как на людей, правду по закону решающих. Измученная нравственною пыткою в присутствии гласного суда, где тысячи глаз были обращены на меня убогую, разукрашенную высочайшими наградами, 14 долгих дней я ждала решения присяжных, т.е. моей участи, и вот, наконец, в 3 часа ночи на 19-е число все было кончено. Слово мое присяжным было сказано от души, изложено искренно, в нем было между прочим первое: что Господь подкрепит меня перенести те пытки, которые я перенесла на суде; что мою твердость отношу особенной милости Божией, что меня грешную много укрепляла постоянная мысль, что если Сам Страдалец Иисус был приведен на суд Пилата, то как же мне паче всех худейшей не испытать тех страданий, к которым я осуждена; второе, что меня подкрепляет, – тот обет, который я дала перед Крестом и Евангелием во время моего пострижения, – переносить без ропота всякий позор. Вот те мысли и те чувства, с которыми я встретила решающий мою участь приговор людей, а не Бога. Я была укреплена тем чувством, что я опозорена за мою безграничную любовь к вверенным мне сестрам Владычного монастыря, к бедным больным, к сиротам, призреваемым и ко всему страждущему человечеству, которому я служила, поистине сказать, день и ночь»8. Впрочем, о Кони у нее, судя по всему, сохранились добрые воспоминания, он упоминается в обширных «Записках» всего единожды и то косвенно: бывшая игуменья среди прочих молилась за «раба Божия Анатолия».
1 Кони А.Ф. Из записок судебного деятеля // Собрание сочинений в 8-и томах. Т.1. М., 1966, С. 66.
2 Там же, С.67.
3 Учреждение, заведовавшее опекунскими и сиротскими делами лиц городских сословий. Учреждались при окружных судах, в составе председателя – городского головы или другого лица и определенного числа членов, избираемых собраниями купеческого, мещанского и ремесленного сословий на 3 года.
4 К делу были привлечены подручные игуменьи Богданов, Махалин, Макаров, Красных и Трахтенберг.
5 Кони А.Ф., указ. соч., С. 70.
6 Там же, С. 66.
7 Там же, С. 68.
8 Розен П.Г. Записки баронессы Прасковьи Григорьевны Розен, в монашестве Митрофании. Часть 2. // Русская старина. 1902. Июль, С.407
