Защитник граф Л.Н. Толстой

В статье «Воскресение» Толстого и адвокатура» мы вскользь упоминали о настороженном, если не сказать критическом, отношении великого писателя к суду в целом и к институту адвокатуры в частности. Кажущийся парадокс: человек, регулярно выступавший в качестве правозащитника как по отдельным делам (например, он просил Александра III помиловать «первомартовцев»), так и по принципиальным вопросам общественной жизни (хорошо известна борьба Льва Николаевича за отмену смертной казни), относился к адвокатуре с нескрываемым недоверием. Однако противоречие это именно «кажущееся», поскольку вообще в правозащитной среде, далеко не только российской, распространено убеждение, что эта деятельность должна быть общественной, а не профессиональной. Пример, рассматриваемый далее, как нам представляется, свидетельствует в пользу противоположного мнения.

Можно не сомневаться, что одной из причин скептического отношения Л.Н. Толстого к суду явилось дело рядового Василия Шабунина, в котором граф выступал в качестве защитника. Обстоятельства дела довольно подробно и в целом исторически добросовестно (расходятся незначительные детали, за исключением одной, о которой – позднее) отражены в фильме режиссера Авдотьи Смирновой «История одного назначения», который мы горячо рекомендуем нашим читателям; он встретил довольно суровый прием у профессиональной и любительской критики, по нашему убеждению, – в целом незаслуженно. Одним из сценаристов является крупный специалист по творчеству Толстого, историк литературы Павел Басинский, чьи монографии «Лев Толстой: бегство из рая», «Святой против Льва» и «Лев в тени Льва» были высоко оценены читающей публикой; именно он, за все тем же упомянутым исключением, и воплощал в сценарии ту сюжетную линию, которая связана с делом Шабунина. 

Деревня Ясная Поляна со стороны усадьбы Толстых, 1890-е гг.

6 июня 1866 г. в 65-м Московском пехотном полку, расположенном неподалеку от Ясной Поляны, в деревне Новая Колпна, ротный писарь Василий Шабунин, служащий в армии уже 11-й год, ударил по лицу своего ротного командира капитана Яцевича. Придя в ротную канцелярию, Яцевич нашел писаря в нетрезвом виде. Он велел посадить Шабунина в карцер и приготовить розог, чтобы после ученья наказать его. Но Шабунин, выйдя вслед за офицером из избы в сени, обращаясь к нему, проговорил: «За что же меня в карцер, поляцкая морда? Вот я тебе дам!». Надо заметить, что это был далеко не первый случай конфликта между писарем и ротным командиром: Шабунин регулярно напивался (именно напивался, а не находился «под хмельком»), а педантичный, превыше всего ставящий дисциплину Яцевич не пропускал ошибок и помарок в документах и заставлял Шабунина по нескольку раз их переписывать. 

Короткое следствие установило факты, и дело было представлено на рассмотрение командующего войсками Московского военного округа, который переправил его военному министру Милютину, а тот доложил о нем царю. Причина столь необычного «восхождения дела по инстанциям» заключалась, по-видимому, в том, что это был уже второй за короткое время случай нанесения солдатом удара офицеру. Складывалось впечатление, что солдаты в целом «подразболтались». Александр II приказал судить писаря по полевым военным законам. Основанием для этого (до крайности «притянутым за уши») стало то, что Российская империя в этот момент находилась в состоянии войны с Кокандским ханством – за две недели до происшествия под Тулой войска генерала Черняева штурмом взяли Ходжент.

Один из офицеров полка был давним знакомым Софьи Берс, в замужестве Толстой. Он был назначен членом суда и, прекрасно понимая, что рядовому грозит смертная казнь, обратился к графу с предложением выступить защитником. В отличие от гражданского суда, где защитнику вот-вот только предстояло появиться (как раз летом 1866 г. начнут функционировать новые суды), военно-полевые суды руководствовались Уставом полевого судопроизводства от 27 января 1812 г., довольно прогрессивным для своего времени документом, во многом созданным под влиянием соответствующего французского закона; подсудимый мог избрать себе защитника, к которому не предъявлялось столь строгих квалификационных требований, как к присяжным поверенным по Судебным уставам 1864 г.

Лев Толстой. 1868 г.

40 лет спустя в письме к своему биографу Бирюкову Толстой так описывал свое видение произошедшего: «Как я понял причину его поступка, она была в том, что ротный командир, человек всегда внешне спокойный, в продолжение нескольких месяцев своим тихим, ровным голосом, требующим беспрекословного повиновения и повторения тех работ, которые писарь считал правильно исполненными, довел его до последней степени раздражения. Сущность дела, как я понял его тогда, была в том, что, кроме служебных отношений, между этими людьми установились очень тяжелые отношения человека к человеку — отношения взаимной ненависти. Ротный командир, как это часто бывает, испытывает антипатию к подсудимому, усиленную еще догадкой о ненависти к себе этого человека за то, что офицер был поляк, ненавидел своего подчиненного и, пользуясь своим положением, находил удовольствие быть всегда недовольным всем, что бы ни сделал писарь, и заставлять его переделывать по нескольку раз то, что писарь считал безукоризненно хорошо сделанным. Писарь же, со своей стороны, ненавидел ротного и за то, что он поляк, и за то, что он оскорбляет его, не признавая за ним знания его писарского дела, и, главное, за его спокойствие, и за неприступность его положения. И ненависть эта, не находя себе исхода, все больше и больше с каждым новым упреком разгоралась. И когда она дошла до высокой степени, она разразилась самым для него же самого неожиданным образом»¹. Толстого до глубины души поразило, что сочетание довольно малозначительных причин и во многом случайных событий может вести к казни человека, вся вина которого в конечном итоге заключается в том, что он – легковозбудимый пьяница с завышенной самооценкой; граф согласился взять на себя защиту.

Сам Толстой свое выступление на суде вспоминал в самых уничижительных выражениях: «Да, ужасно, возмутительно мне было перечесть теперь эту напечатанную у вас мою жалкую, отвратительную защитительную речь. Говоря о самом явном преступлении всех законов божеских и человеческих, которое одни люди готовились совершить над своим братом, я ничего не нашел лучшего, как ссылаться на какие-то кем-то написанные глупые слова, называемые законами. Да, стыдно мне теперь читать эту жалкую, глупую защиту»². Однако если мы сегодня дадим себе труд прочитать ее, то трудно не согласиться с тем, что это – вполне грамотное с юридической точки зрения выступление³.

Выступление Л. Толстого в суде (кадр из фильма «История одного назначения», 2018, реж. А. Смирнова, в роли Толстого Е. Харитонов)

Описав в начале практическую невозможность эффективной защиты в данной ситуации (факты налицо, виновность не вызывает сомнения, законодательство не оставляет суду выбора меры наказания), Толстой тем не менее ссылался на соответствующие статьи Устава, предусматривавшие возможность смягчения наказания по «доказанным тупости и глупости» и даже освобождение от него по «доказанному умопомешательству». Против линии защиты – заключение врачей, осматривавших Шабунина и признавших его нормальным, но Толстой привел многочисленные факты, призванные показать, что помешательство его подзащитного не из разряда известных медицине болезней, а представляло собой природную чудаковатость, осложненную регулярным пьянством. Обратив в конце речи внимание суда на некоторую коллизию норм, Толстой апеллировал к общеправовому принципу: «Для решения в этом выборе суд может руководствоваться только духом всего нашего законодательства, заставляющим всегда весы правосудия склоняться на сторону милосердия, и смыслом ст. 81, которая говорит, что суд должен оказывать себя более милосердным, нежели жестоким, памятуя, что и судьи — человеки».

Толстой добился многого – разногласия между судьями: прапорщик Стасюлевич, сам недавно восстановленный в офицерском звании после разжалования⁴, проголосовал против казни. В этом можно усмотреть неплохой задел для обжалования приговора, но вот тут-то и сказалось, по нашему мнению, отсутствие адвокатского профессионализма. Толстой был столь подавлен эмоционально приговором, что возможностями апелляции (скромными, но реальными) воспользовался далеко не в полной мере: тот самый случай, когда на месте незаурядного писателя скорее всего был бы более эффективен профессиональный судебный боец, пусть и средних способностей.

В фильме Авдотьи Смирновой есть упоминавшееся существенное отступление от реального хода событий – на экране Толстой произносит совсем другую речь, даже не пытающуюся претендовать на речь «правильного защитника». Несколько месяцев назад Павел Басинский в интервью автору этой статьи пояснил: «Авдотья придумала эту речь, которую Толстой должен был бы произнести. Когда я ее прочитал... я, честно говоря, поразился, потому что… меня самого слеза прошибла. Просто прошибла слеза. Толстой мог произнести такую речь, просто, может быть, более поздний Толстой»⁵.

Могила Шабунина (фото из публикации 1957 г.)

Шабунина расстреляли. Толстой сохранил чувство потрясенности на всю жизнь. «На этом случае я первый раз почувствовал, первое – то, что каждое насилие для своего исполнения предполагает убийство или угрозу его и что поэтому всякое насилие неизбежно связано с убийством. Второе – то, что государственное устройство, немыслимое без убийств, несовместимо с христианством. И третье, что то, что у нас называется наукой, есть только такое же лживое оправдание существующего зла, каким было прежде церковное учение»⁶.