Если человек дает признательные показания – с ним обращаются сносно, но если он не «раскалывается» – то его судьба незавидна. Первопричина всего происходящего – это те люди, которые создают такие условия. И полная безнаказанность последних. И самое страшное – в судах принимаются такие доказательства. А значит, есть смысл бить человека. В такой постановке вопроса нет ничего нового. Методы мало меняются за тысячи лет…
Холодная вода из смердящего парашей ведра, пролитая на лицо, погасила образы прошлого и вернула Аммиана в явь. – Клянусь Белом, он очухался, Светлейший! Имперский костолом присел на корточки перед спущенным с дыбы, лежащим на холодном каменном полу, узником. Одетый в длинный, открывающий покрытые буграми напруженных мышц руки кожаный хитон, саженого роста, с маленькой, почти безлобой и бритой, как у раба, головой, тюремщик-каппадокиец методично бил Марцеллина наотмашь широкими, поросшими жестким черным волосом, ладонями. Заметив, как веки того дрогнули, он подхватил тело арестанта подмышки, и ловко, что куль с мукой, взгромоздил его на грубо сколоченный табурет. Расставив бугрящиеся икрами, одетые в высокие, на шнуровке, сапоги, ноги, и, положив руки на плечи узнику, заплечных дел мастер неподвижно застыл сзади, готовясь незамедлительно выполнить любое указание начальника.
Лицо сидящего напротив, за столом, фрументария… Оно двоится, оно качается, как на волнах. Аммиану вдруг стало смешно – ха! Два одинаковых имперских агента… Два одинаковых безликих лица с большими, покатыми, чуть прикрытыми реденькими светлыми волосами, лбами… Две пары похожих на круглые оловянные пуговицы глаз. Но четыре одинаковых глаза этих смотрят неподвижно, не мигая, и приступ нервного веселья Аммиана умер так же внезапно, как родился…
– Назови имена!
Марцеллин ощутил во рту солоновато-горький привкус. Сглотнув, он отер локтем кровь из разбитого носа. Изломанное пыткой тело стонало болью.
– Я не знаю, о ком ты спрашиваешь…
Те двое одновременно облокотились о стол худыми локтями…
– Ты скажешь или мне надо начинать сначала? – Аммиан ощутил, как ставшая шершавой гортань тщетно глотает сухую слюну.
– …Дай воды…
Поднявшись и обретя конкретные очертания, фрументарий плеснул в глиняную чашку из стоявшего на столе кувшина и, подойдя, брезгливо ткнул в зубы узнику.
– Пей!..
Сделав несколько судорожных глотков, Марцеллин отвернул голову.
– Я… я не знаю имен, которые ты хочешь услышать…
Ниточка тонких губ фрументария растянулась в брезгливой, выражающей предельное презрение гримасе, и глаза его – две оловянные пуговки-тессеры – снова впились в лицо заключенного.
– Ты не знаешь? Так я подскажу тебе – это бывший консул Сирии Евтропий, нотарий Фидустий, это его друзья – Ириней и Пергамий, это евнух Гиларий, нотарий имперской канцелярии Патриций, Трибуны гентилов Цельс, Агилон, Флор… Хочешь еще? Это компидуктор арматуров Евстафий… Еще? Нотарий Дисцен, трибун Спектат…
Он встал из-за стола – маленький, большеголовый, с изящными холеными руками и с хищной, как у крысы, мордочкой.
– Ты назовешь имена, и его Вечность, милостивый Август Валент, подарит тебе легкую смерть. Ты слышишь меня, герой Амиды, Аммиан Марцеллин? Тонкими пальцами одетой в лайковую перчатку руки фрументарий, подойдя, брезгливо поднял заросший светлой вьющейся бородой круглый подбородок заключенного.
– Назови имена. В противном случае ты будешь гнить здесь годами. Ты, скотина, будешь медленно подыхать в собственном дерьме, бывший трибун императорских доместиков, Аммиан Марцеллин Девксипп! Ты, кавалер почетного оружия, четырех фалер и двух золотых венков – говно!
Удар… Еще… Теперь они бьют его на каждом допросе… Качнувшись, Аммиан усидел на табуретке…
– Иди к горгонам!..
Детство… память… В той, самой первой его драке, сын городского иринарха – конопатый и долговязый Гедил, ударил его первым, и крупные, темно-красные капли из носа Аммиана вместе с неизвестно откуда появившимися предательскими слезами упали на белый гравий. Он и сейчас помнит, как опешил тогда, – отец, противник кулачных боев, всегда говорил, что бить человека в лицо – нарушать гармонию приданных человеческому облику священных божественных форм. Так когда-то наставлял маленького Аммиана и его первый учитель – ритор Либаний…
Детство… Прошлое…
Позже, учась в офицерской школе в Иераполисе, он научился бить кулаком, локтем и головой, без сожаления уродуя божественную гармонию человеческих сочленений. Он научился ломать носы, сворачивать челюсти и вышибать зубы. Научился не хуже других. Потом, начав служить под орлами, научился и убивать, ибо одним из первых принципов и законов, осознанных людьми, было homo homini-lupus est – человек человеку – волк…
Усилием сглотнув подступивший к горлу кровавый сгусток, узник устало посмотрел на мучителя пьяными от боли глазами. Фигура фрументария зыбкая, словно мираж Пальмиры, вновь двоясь, то теряла, то обретала очертания…
– Я не понимаю, о ком ты спрашиваешь… Хлесткий удар в левую скулу сбил его на каменный пол...
Брезгливо отерев черную лайковую перчатку и указав великану-каппадокийцу на распростертое тело, имперский агент коротко бросил слуге – вздерни его, Магон, – пусть повисит еще…
Холодная вода из смердящего парашей ведра, пролитая на лицо, погасила образы прошлого и вернула Аммиана в явь. – Клянусь Белом, он очухался, Светлейший! Имперский костолом присел на корточки перед спущенным с дыбы, лежащим на холодном каменном полу, узником. Одетый в длинный, открывающий покрытые буграми напруженных мышц руки кожаный хитон, саженого роста, с маленькой, почти безлобой и бритой, как у раба, головой, тюремщик-каппадокиец методично бил Марцеллина наотмашь широкими, поросшими жестким черным волосом, ладонями. Заметив, как веки того дрогнули, он подхватил тело арестанта подмышки, и ловко, что куль с мукой, взгромоздил его на грубо сколоченный табурет. Расставив бугрящиеся икрами, одетые в высокие, на шнуровке, сапоги, ноги, и, положив руки на плечи узнику, заплечных дел мастер неподвижно застыл сзади, готовясь незамедлительно выполнить любое указание начальника.
Лицо сидящего напротив, за столом, фрументария… Оно двоится, оно качается, как на волнах. Аммиану вдруг стало смешно – ха! Два одинаковых имперских агента… Два одинаковых безликих лица с большими, покатыми, чуть прикрытыми реденькими светлыми волосами, лбами… Две пары похожих на круглые оловянные пуговицы глаз. Но четыре одинаковых глаза этих смотрят неподвижно, не мигая, и приступ нервного веселья Аммиана умер так же внезапно, как родился…
– Назови имена!
Марцеллин ощутил во рту солоновато-горький привкус. Сглотнув, он отер локтем кровь из разбитого носа. Изломанное пыткой тело стонало болью.
– Я не знаю, о ком ты спрашиваешь…
Те двое одновременно облокотились о стол худыми локтями…
– Ты скажешь или мне надо начинать сначала? – Аммиан ощутил, как ставшая шершавой гортань тщетно глотает сухую слюну.
– …Дай воды…
Поднявшись и обретя конкретные очертания, фрументарий плеснул в глиняную чашку из стоявшего на столе кувшина и, подойдя, брезгливо ткнул в зубы узнику.
– Пей!..
Сделав несколько судорожных глотков, Марцеллин отвернул голову.
– Я… я не знаю имен, которые ты хочешь услышать…
Ниточка тонких губ фрументария растянулась в брезгливой, выражающей предельное презрение гримасе, и глаза его – две оловянные пуговки-тессеры – снова впились в лицо заключенного.
– Ты не знаешь? Так я подскажу тебе – это бывший консул Сирии Евтропий, нотарий Фидустий, это его друзья – Ириней и Пергамий, это евнух Гиларий, нотарий имперской канцелярии Патриций, Трибуны гентилов Цельс, Агилон, Флор… Хочешь еще? Это компидуктор арматуров Евстафий… Еще? Нотарий Дисцен, трибун Спектат…
Он встал из-за стола – маленький, большеголовый, с изящными холеными руками и с хищной, как у крысы, мордочкой.
– Ты назовешь имена, и его Вечность, милостивый Август Валент, подарит тебе легкую смерть. Ты слышишь меня, герой Амиды, Аммиан Марцеллин? Тонкими пальцами одетой в лайковую перчатку руки фрументарий, подойдя, брезгливо поднял заросший светлой вьющейся бородой круглый подбородок заключенного.
– Назови имена. В противном случае ты будешь гнить здесь годами. Ты, скотина, будешь медленно подыхать в собственном дерьме, бывший трибун императорских доместиков, Аммиан Марцеллин Девксипп! Ты, кавалер почетного оружия, четырех фалер и двух золотых венков – говно!
Удар… Еще… Теперь они бьют его на каждом допросе… Качнувшись, Аммиан усидел на табуретке…
– Иди к горгонам!..
Детство… память… В той, самой первой его драке, сын городского иринарха – конопатый и долговязый Гедил, ударил его первым, и крупные, темно-красные капли из носа Аммиана вместе с неизвестно откуда появившимися предательскими слезами упали на белый гравий. Он и сейчас помнит, как опешил тогда, – отец, противник кулачных боев, всегда говорил, что бить человека в лицо – нарушать гармонию приданных человеческому облику священных божественных форм. Так когда-то наставлял маленького Аммиана и его первый учитель – ритор Либаний…
Детство… Прошлое…
Позже, учась в офицерской школе в Иераполисе, он научился бить кулаком, локтем и головой, без сожаления уродуя божественную гармонию человеческих сочленений. Он научился ломать носы, сворачивать челюсти и вышибать зубы. Научился не хуже других. Потом, начав служить под орлами, научился и убивать, ибо одним из первых принципов и законов, осознанных людьми, было homo homini-lupus est – человек человеку – волк…
Усилием сглотнув подступивший к горлу кровавый сгусток, узник устало посмотрел на мучителя пьяными от боли глазами. Фигура фрументария зыбкая, словно мираж Пальмиры, вновь двоясь, то теряла, то обретала очертания…
– Я не понимаю, о ком ты спрашиваешь… Хлесткий удар в левую скулу сбил его на каменный пол...
Брезгливо отерев черную лайковую перчатку и указав великану-каппадокийцу на распростертое тело, имперский агент коротко бросил слуге – вздерни его, Магон, – пусть повисит еще…
