Российские бракоразводные процессы пестрят противоречиями. В одних случаях бывший муж не дает экс-супруге разрешение на выезд с ребенком за рубеж на отдых, хотя сам ни алименты не платит, ни с ребенком не общается. В других – отца «отодвигают» в сторону, настраивая ребенка против него.
В свое время я был удивлен, что в одном из судебных процессов судья задала матери – истице в гражданском процессе – вопрос о том, какие действия та предпринимает для обеспечения общения ребенка с отцом.
К сожалению, такие случаи единичны, и я даже не берусь назвать их тенденцией.
Постановление ЕСПЧ по делу «Илья Ляпин против России», в котором я представлял интересы заявителя, подобно лакмусовой бумажке выявило ряд проблем российского правоприменения – в частности, пренебрежение правами стороны процесса, предпочтение словам матери ребенка в ущерб интересам отца, а также проблему соотношения формальной и объективной истины.
Исходя из содержания российских судебных актов, Европейский Суд пришел к выводу о семилетнем бездействии отца по отношению к сыну. Ребенок за это время потерял связь с биологическим отцом и воспринимал в качестве своего отца отчима. Судьи решили, что лишение биологического отца родительских прав и дальнейшее усыновление отчимом отвечают интересам ребенка в максимальной степени. В связи с изложенным нарушения ст. 8 Конвенции о защите прав человека и основных свобод в данном случае не выявлено.
К сожалению, все рассуждения Европейского Суда выстроены вокруг единственного обстоятельства: семилетнего «бездействия» отца в отношении сына. В действительности мы излагали более широкую позицию, которая, однако, не нашла полного отражения в постановлении.
«Красной линией» наших доводов выступал общий подход как российского законодательства и судебной практики, так и самого ЕСПЧ, согласно которому лишение родительских прав – исключительная мера, для применения которой требуются веские основания, такие как угроза физическому или психическому здоровью ребенка.
При этом мы также ссылались на некоторые «нюансы», которые прямо не описаны в постановлении ЕСПЧ, но, возможно, были восприняты двумя судьями, высказавшими особое мнение, отличное от решения большинства.
Так, Суд не принял во внимание, что в период рассмотрения дела о лишении Ильи Ляпина родительских прав свекор истицы занимал должность судьи Архангельского областного суда – вышестоящей инстанции по отношению к суду, в котором рассматривался спор. Кстати, дело о лишении биологического отца родительских прав было инициировано после назначения нового супруга истицы на должность помощника прокурора одного из районов г. Архангельска.
Не утверждаю, что наличия указанных родственных связей достаточно, чтобы заявлять о несправедливости и предвзятости судебного разбирательства, – формальных оснований для отвода судье или прокурору не было. Но эти обстоятельства, полагаю, должны были «подтолкнуть» ЕСПЧ к тому, чтобы отнестись более строго к российской судебной процедуре, которая проводилась в не самом большом городе страны (население Архангельска в 2011 г. составляло чуть меньше 350 тыс.).
Как защитник интересов заявителя в данном процессе, не могу не отметить проблему соотношения формальной и объективной истины (объективная – то, что было на самом деле; формальная – то, что подтверждено доказательствами). Поскольку любое судопроизводство – это процедура фактоустановления, данная проблема является ключевой для всей системы в целом, и в этом деле она проявилась «в полный рост».
Так, Европейский Суд исходил из «пассивности» отца и длительного отсутствия его контакта с ребенком. При этом в постановлении не указаны причины, по которым Суд счел данное обстоятельство установленным. Однако поскольку речь идет о семейных отношениях, касающихся малолетнего ребенка, запуск большого количества формальных процедур (предъявление иска о защите родительских прав, последующее обращение к приставам, привлечение органов опеки) мог бы негативно отразиться на психике мальчика. Кроме того, это создало бы матери проблемы, которые прямо или косвенно могли быть ретранслированы на ребенка. К тому же, сам заявитель жалобы был убежден в бесперспективности таких действий, зная о положении новых членов семьи бывшей супруги.
В действительности столь длительного бездействия отца не было. Просто невозможно зафиксировать каждый шаг и каждое слово, каждый разговор и каждый взгляд отца на ребенка. Биологического родителя «отодвинули» как ненужного, причем ребенок был усыновлен отчимом даже без его ведома, согласия и учета мнения.
ГПК РФ (ст. 60) предусмотрен принцип допустимости доказательств. А какие могут быть доказательства того, что отец ребенка пришел к бывшей супруге и попытался пообщаться с сыном? Если он, например, звонил ей, можно запросить детализацию звонков у сотового оператора, но содержание разговора все равно установить не получится. Если деньги передавались наличными из рук в руки без расписки, то как доказать факт их передачи?
Многие коллеги возразят, что в условиях конфликта нужно собирать все чеки и квитанции, брать расписки, а к ребенку приходить в сопровождении двух-трех свидетелей. Но в данном случае такое развитие событий заявитель жалобы не предполагал. Тем более наши доверители, как правило, не являются юристами, а доказательства обычно следуют за фактами и не являются самоцелью.
Кроме того, в российских судах стороны нередко заявляют то, что не соответствует действительности. Например, мать уезжает с ребенком к родственникам, на связь не выходит. Как в таком случае отцу увидеться с ним? При этом фактически мать ребенка «не препятствует» их общению. Безусловно, можно обращаться и в органы опеки, и к приставам в случае неисполнения судебного акта об установлении порядка общения с ребенком, и даже в полицию. Но какова будет реальная эффективность этих мер? Теперь представим, что для общения с ребенком этим придется заниматься постоянно… А мать в это время будет рассказывать ему о том, какой папа негодяй, мешает спокойно жить. Впоследствии суду будет представлено заключение органов опеки, где будет указано, что ребенок не желает знать биологического отца.
Таким образом, речь не столько о правовых механизмах защиты, а о том, что отношения с детьми – материя очень тонкая, деликатная. В каждой семье они складываются по-своему. Люди очень разные: кто-то требует подписать фиктивную расписку о получении алиментов, чтобы разрешить выезд с ребенком за границу, а кто-то, скрепя сердце, готов отойти в сторону, чтобы уберечь психику малыша. Именно поэтому лишение родительских прав – юридическая крайность, которая не может применяться «автоматически».
К сожалению, процедура рассмотрения дела в ЕСПЧ – процесс сугубо письменный, очные заседания проводятся в исключительных случаях. При этом Европейский Суд исходит из содержания российских судебных актов и некоторых представленных доказательств. В данном случае длительное бездействие отца было единственным основанием, чтобы признать решения национальных судов законными. Но даже в этом ключе дело вышло неоднозначным, о чем свидетельствуют особые мнения судей.
Так, ЕСПЧ подчеркнул, что во всех решениях, касающихся детей, их интересы должны быть первостепенными – они диктуют необходимость сохранения связей ребенка со своей семьей, если это не вредит его здоровью и развитию.
Суд также сослался на ранее высказанные правовые позиции, касающиеся положений ст. 8 Конвенции о защите прав человека и основных свобод, указав, что в ряде случаев интересы ребенка могут превалировать над интересами родителей.
Также Суд отметил, что лишение родительских прав полностью лишает отца возможности общаться с сыном. Такая мера должна применяться только в исключительных обстоятельствах. При этом фактические обстоятельства дела не свидетельствовали о том, что родительские права заявителя жалобы каким-то образом вредят психическому или физическому здоровью ребенка.
Даже если не принимать во внимание то, как проходила судебная процедура на национальном уровне, и исходить из всестороннего и полного рассмотрения всех обстоятельств дела российскими судами, юридические последствия принятого решения, на мой взгляд, явно несоразмерны поведению отца, а баланс интересов имеет существенный перекос в сторону не столько ребенка, сколько его матери.
Сделав ряд верных по сути выводов, ЕСПЧ констатировал отсутствие нарушения ст. 8 Конвенции, что, на мой взгляд, представляется странным. При детальной оценке решения видно, что аргументация в поддержку российских властей явно несоразмерна изложенным в постановлении доводам и ссылкам.
В частности, это наблюдается в особых мнениях судей.
Так, судья Мария Элосеги (Elósegui) поддержала решение суда, приведя дополнительные доводы (основные, выборочно).
Она отметила, во-первых, что решение вынесено в результате состязательного процесса. Во-вторых, что отец почти не заботился о финансовой поддержке ребенка. В-третьих, по ее мнению, лишение родительских прав было необходимо для усыновления.
Первый аргумент, на мой взгляд, лишает смысла любое обращение в ЕСПЧ. Второй, как было указано, проистекает исключительно из оценки текстов судебных решений и иллюстрирует ограниченность Суда в правовых инструментах для пересмотра дела. Третий позволяет родителю, с которым остался ребенок, по своему усмотрению найти ему другого опекуна, отодвинув биологического родителя, что, полагаю, противоречит общим семейно-правовым принципам.
Судья Георгиос Сергидес (Serghides) в свою очередь выразил особое мнение, отличающееся от решения ЕСПЧ. На мой взгляд, оно наиболее близко к заявленной нами позиции по делу.
Так, судья отметил, что национальные суды не дали заявителю доступа к сыну при рассмотрении дела. При этом он подчеркнул, что детско-родительские отношения не должны рассматриваться как имущественные права, которые могут утратить силу, если не будут осуществляться в течение какого-то периода времени. Даже если бездействие отца имело место, этого недостаточно для лишения родительских прав, особенно с учетом того, что заявитель указывал на восстановление и развитие отношений с сыном. Заявителю не была предоставлена возможность спасти отношения и даже лично встретиться с ребенком.
В обоснование своих доводов судья привел дело «Mandet v. France», в котором женщина после развода в дальнейшем вышла замуж и родила во втором браке ребенка, а потом вновь развелась и вернулась к первому мужу. Биологическому отцу потребовалось 11 лет, чтобы добиться признания отцовства, но при этом суды пришли к выводу, что общение с ним – в интересах ребенка.
Таким образом, ребенок изначально не знал биологического отца, не общался с ним, не воспринимал как собственного. Но в этом случае Суд допустил общение, тогда как в деле «Ляпин против России» заявитель изначально общался с ребенком, но утратил в значительной части общение вследствие развода. Это демонстрирует, что и практика ЕСПЧ бывает весьма противоречива.
Более того, судья Сергидес справедливо, на мой взгляд, привел в пример и дело «Dickson v. the United Kingdom», в котором отец совершил преступление и был лишен свободы, но при этом не был лишен родительских прав, хотя его контакт с ребенком, очевидно, суд ограничил.
Представляет особый интерес критика судьи Сергидеса российского семейного права в целом, не позволяющего выделять отдельные аспекты воспитания ребенка, вынуждая суды применять подход «все или ничего».
Судья Шембри Орланд (Schembri Orland) отметил, что придерживается двоякого мнения: с одной стороны, для него очевидно, что заявитель не предпринимал шагов для реализации прав до того, как мать обратилась в суд; с другой, лишение родительских прав – крайняя и исключительная мера и может применяться только при необходимости защитить ребенка от опасности, которая должна быть фактически установлена.
Аналогичный подход полностью оправдан и содержится и в российской правоприменительной практике (см., например, Постановление Пленума Верховного Суда РФ от 27 мая 1998 г. № 10 «О применении судами законодательства при разрешении споров о воспитании детей»).
Уважение семейной жизни требует, чтобы будущие отношения между родителями и ребенком определялись в свете всех соответствующих соображений, а не просто течением времени, указал судья Орланд. При этом, как справедливо подчеркнул он в своем особом мнении, без оценки взаимоотношений ребенка и отца и с учетом отсутствия рисков физическому и психическому здоровью ребенка решение о разрыве семейных уз явно несоразмерно.
К сожалению, судья от России Дмитрий Дедов лишь проголосовал за принятие решения, не высказав отдельного мнения ни в его поддержку, ни в противовес.
В целом с решением ЕСПЧ согласиться сложно. Из всего дела выбрано единственное обстоятельство (7-летнее бездействие отца). Этому обстоятельству дается относительно разносторонняя, но весьма спорная оценка. Решение содержит и внутреннее противоречие: Суд признает, что лишение родительских прав – мера исключительная, в то же время считает ее применение приемлемым, хотя нет никаких оснований полагать, что общение с биологическим отцом может нанести вред ребенку.
Положительны во всем постановлении, на мой взгляд, лишь два особых мнения судей – Георгиоса Сергидеса и Шембри Орланда, но они полезны лишь для судебной практики, но не для заявителя по данному делу.
Нельзя не отметить и срок рассмотрения жалобы Европейским Судом: она была подана в 2011 г., а постановление опубликовано 30 июня 2020 г. – спустя 9 лет. Учитывая, что защищались права ребенка, которому в период рассмотрения дела в районном суде было 10 лет, к моменту вынесения постановления ЕСПЧ он уже достиг совершеннолетия.
