Общение адвоката с участниками судопроизводства со стороны обвинения можно сравнить с миной замедленного действия: любое такое общение может повлечь обвинение адвоката в недопустимом воздействии на волю лица.
Прочитав в «АГ» статью адвоката Игоря Баранова «Незаконное воздействие на носитель доказательственной информации», в очередной раз убедился, что в случае с обвинением адвокатов следственные органы зачастую неверно трактуют действия защитников.
Описанная автором ситуация – далеко не первый случай привлечения адвоката к уголовной ответственности за «работу» со свидетелями обвинения или потерпевшими, в результате которой последние меняют показания.
Однако способы воздействия на волю свидетеля (потерпевшего) могут быть разными. Криминализованы из них далеко не все. Так, ст. 309 УК РФ предусматривает воздействие на лицо путем подкупа или принуждения. В отличие от этих – заведомо криминальных – способов убеждение или советы могут повлечь уголовную ответственность только в случае, если такие (конкретные и настойчивые) уговоры и просьбы носят характер подстрекательства к даче заведомо ложных показаний.
В комментируемом случае следствие пошло по неоднозначному пути доказывания совершения адвокатом преступления по ст. 303 УК, в том числе потому, что потерпевшая в силу возраста не являлась субъектом уголовно-наказуемого деяния, предусмотренного ст. 307 УК.
Однако убежден, что невозможность квалификации деяния по «наиболее подходящей» статье УК не должна являться допустимой и достаточной причиной для вольной и расширительной трактовки следствием и судом иных статей Кодекса, предусматривающих ответственность хотя и за близкие по сути (по объекту посягательства), но разные по внешнему проявлению деяния (по объективной стороне). В рассматриваемом случае суд не скорректировал явную, на мой взгляд, ошибку в правоприменении. При этом разъяснения Пленума Верховного Суда РФ также не были приняты во внимание.
Соглашусь с Игорем Барановым в том, что при оценке установленных в данном деле фактических обстоятельств нельзя не учитывать, что адвокат Б. являлся защитником лица в уголовном судопроизводстве и действовал в рамках согласованной с доверителем позиции и в его интересах. Позиция защитника всегда основана на позиции доверителя, от которой он вправе отступить лишь в случае самооговора подзащитного.
Напомню, что ст. 53 УПК РФ содержит открытый перечень прав защитника, содержащий в том числе указание, что защитник вправе использовать только не запрещенные Кодексом средства и способы защиты (п. 11 ч. 1). То есть адвокат как профессиональный советник и участник судопроизводства законодательно ограничен в выборе средств и способов защиты только наличием установленного уголовно-процессуальным законом запрета на определенные методы и способы.
На сегодняшний день встречи защитника с потерпевшими и свидетелями обвинения законом не запрещены. Соответственно в ходе таких встреч защитник вправе (с разрешения доверителя) высказывать версии защиты – разумеется, не оказывая незаконного воздействия на волю участников уголовного процесса. В идеале, конечно, такое общение (с потерпевшими и свидетелями обвинения по поводу их позиции и показаний) следует если не исключить, то минимизировать, поскольку подобные встречи несут большой профессиональный риск. Как и в комментируемом случае, такие попытки коммуникации могут впоследствии толковаться как вмешательство в деятельность по осуществлению правосудия, поскольку совершение противоправных действий, в том числе при исполнении профессиональных обязанностей, может повлечь ответственность (включая уголовную) адвоката, равно как любого гражданина. В связи с этим напомню публикацию в «АГ» адвоката Нвера Гаспаряна о похожем случае, в которой подробно и аргументированно проанализирована данная ситуация.
Однако, что сделано, то сделано. И в анализируемом случае приведу несколько доводов в поддержку одного из аргументов защиты, который не был (надеюсь, пока) принят судом.
Полагаю, Игорь Баранов прав, указывая на неприменимость ст. 303 УК к данному делу, учитывая фабулу обвинения, относительно которой в статье коллеги приведена следующая информация: «В приговоре указано, что Б., осуществляя защиту лица, обвиняемого в совершении преступления, предусмотренного ч. 3 ст. 134 УК, с целью обеспечения улучшения положения подсудимого и помощи в избежании им заслуженного наказания за совершенное преступление решил склонить путем уговора несовершеннолетнюю потерпевшую к даче заведомо ложных показаний (Здесь и далее выделено мной. – Н.Т.) на предварительном следствии и в суде ˂...˃ Суд отметил, что “Сама по себе фальсификация означает искажение фактических данных, являющихся доказательствами” ˂...˃ Суд посчитал, что адвокат Б. не склонил потерпевшую к даче заведомо ложных показаний (ст. 307 УК), а “незаконно воздействовал на существующий носитель доказательственной информации, а именно на потерпевшую Х. с целью дачи ложных показаний относительно обстоятельств преступления” ˂...˃ По мнению суда, в данном случае способом фальсификации доказательства подсудимым является незаконное воздействие на существующий носитель доказательственной информации, а именно воздействие на потерпевшую Х. с целью дачи ею ложных показаний относительно обстоятельств преступления, совершенного в отношении нее С. и таким образом, формирования доказательства по уголовному делу в отношении С. с заведомо искаженными, ложными данными, то есть его фальсификация».
Коллега справедливо указал, что по смыслу разъяснений п. 13 Постановления Пленума ВС от 28 июня 2022 г. № 20 «О некоторых вопросах судебной практики по уголовным делам о преступлениях против правосудия» диспозиция ст. 303 УК под доказательствами подразумевает заведомо поддельные предметы и документы.
Вот и на мой взгляд, изложенная фабула обвинения исключает квалификацию вмененного деяния по ст. 303 УК, исходя из следующего.
Фальсификация означает искажение фактических данных, являющихся доказательствами. Она может проявляться во внесении ложных сведений в документы, в их подделке, подчистке, пометке другим числом (материальный подлог), выражаться в составлении письменных доказательств, ложных по содержанию (интеллектуальный подлог).
Между тем доказательства бывают разные, в том числе по признаку одушевленности их носителей. Именно в этом принципиальная разница в вопросе потенциальной фальсификации доказательств. Одни доказательства, к которым относятся вещдоки, документы и иные предметы, возможно сфальсифицировать и/или представить следователю либо суду для приобщения к материалам дела непосредственно, т.е. без «разрешения» их носителя – неодушевленного предмета.
Другое дело – показания участников судопроизводства. В данном случае сведения, имеющие доказательственное значение, невозможно получить без учета воли лица – носителя информации. Здесь важно не отождествлять фальсификацию или подделку протоколов допроса как документов, содержащих показания (т.е. внесение в них ложной информации лицом, их составляющим, либо изготовление полностью или частично фальсифицированных протоколов, с поддельными подписями и т. п.), с показаниями как видом доказательств, предусмотренных ст. 74 УПК. Этот вид доказательств, в отличие от предметов и документов, более субъективен и подвержен воздействию со стороны не только внешних, но и внутренних факторов, связанных с личностью носителя, включая такие как заблуждение, страх, корысть, иной личный интерес и т.д. При этом личный интерес лица, обладающего доказательственной информацией, может превалировать в его понимании над необходимостью строгого исполнения процессуальной обязанности, особенно если данный интерес «подогревается» извне либо вызван собственными, в том числе низменными, интересами (месть, зависть, корысть и т.п.).
Для объективизации показаний свидетелей и потерпевших – как вида доказательств, получение которых обусловлено волей их носителя, – законом предусмотрена ответственность за дачу заведомо ложных показаний или отказ от таковых. Во избежание незаконного воздействия на свидетелей и потерпевших со стороны третьих лиц законодатель предусмотрел уголовную ответственность за склонение данных носителей информации к ее искажению вопреки интересам правосудия.
Подчеркну, что в указанном случае заинтересованное (в тех или иных показаниях свидетеля или потерпевшего) лицо прибегает к склонению свидетеля к даче искаженных показаний именно потому, что не имеет возможности самостоятельно и непосредственно сфальсифицировать данное доказательство (показания свидетеля или потерпевшего) иным путем, кроме как посредством влияния на волю носителя информации. Но выбор (осознанный либо с пороком воли) всегда за последним: только носитель информации может непосредственно предстать перед следователем или судом и дать «нужные» третьему лицу показания либо отказаться от этого. Еще раз подчеркну, что именно здесь кроется принципиальное различие в возможности фальсификации неодушевленного (бессловесного) доказательства и доказательства, носителем которого является человек. В первом случае возможна непосредственная фальсификация доказательства, а в другом – лишь опосредованная, т.е. путем воздействия на волю носителя информации. Это различие в том числе предопределяет, на мой взгляд, включение законодателем в главу Особенной части УК о преступлениях против правосудия отдельных составов преступлений в части фальсификации разного вида доказательств: предметов и документов (в том числе протоколов процессуальных действий), с одной стороны, и заведомо ложных показаний (понуждение, склонение лица к даче таковых), – с другой.
То привходящее обстоятельство, что в данном случае потерпевшая не являлась субъектом уголовной ответственности по ст. 307 УК, полагаю, не является надлежащим оправданием недопустимого смешения объективных сторон деяний, предусмотренных разными статьями Кодекса. Именно это, на мой взгляд, произошло в данном уголовном деле.
В связи с этим особо отмечу, что в комментируемом случае суд (это можно почерпнуть из информации, изложенной в публикации в «АГ») в процессе рассуждений1 пришел к правильному выводу, что показания потерпевшего – это отдельный вид доказательств. Однако такой вывод был использован судом лишь как контрдовод против аргумента защиты о непричастности осужденного адвоката к изготовлению протоколов процессуальных действий2.
К сожалению, указанное суждение суда не получило развития и не привело к логичному итогу в виде вывода о невозможности применения к данной ситуации, связанной с обвинением адвоката в фальсификации именно показаний потерпевшей (в опосредованной форме – т.е. путем воздействия на волю потерпевшей Х. с целью дачи ею ложных показаний) как отдельного вида доказательств, – ст. 303 УК, регулирующей лишь правоотношения в части фальсификации предметов и документов.
В заключение хочу пожелать коллегам достичь положительного результата в данном деле, доказав в том числе неправильность применения уголовного закона при квалификации деяния адвоката Б. по ст. 303 УК.
1 Апелляция, в частности, отметила, что суд первой инстанции в полной мере учел разъяснения Постановления Пленума ВС от 28 июня 2022 г. № 20, а также принял во внимание особенности доказывания в различных видах судопроизводства применительно к тем требованиям, которые регламентированы УПК. Она признала правильным вывод первой инстанции о том, что в силу ст. 74 УПК показания потерпевшего являются самостоятельным доказательством. В связи с этим доводы жалоб о том, что адвокат Б. не совершал действий по фальсификации протокола допроса потерпевшей, равно как протокола судебного заседания, не имеют существенного значения, поскольку указанные действия Б. в обвинении инкриминированы не были.
2 Из фабулы обвинения очевидно, что адвокат Б. поддельных предметов и документов в суд или следователю не представлял, а протоколы допроса потерпевшей составлялись уполномоченными лицами без его участия.
